Чепурнова аж передернуло. Он злобно сверкнул глазами и ушел вперед.

Впрочем, я тоже подозревал, что Булгаков симулирует. Чуть позже он довольно легко слез с телеги, побежал в кусты. А вернувшись, улегся на солому, скрестил руки на груди, стал кашлять, хрипеть, подвывать — умирает человек, да и только.

За Усманью стали встречаться люди, еще более измотанные и уставшие, чем мы. Шли старики, женщины, дети. Помогали передвигаться больным, совсем дряхлым. Несли корзины, баулы, узлы. Рассказывали, что из Воронежа уходили по Чарнавскому мосту. Вогресовская дамба была уже взорвана. Когда на мосту было полным-полно народу, немцы стали стрелять из пушек. Мост вместе с людьми рухнул в реку. Кто не успел перебраться на левый берег, тот остался у врага; пути из города теперь нет. На улицах идут бои. Фашисты привязывают к танкам раненых красноармейцев, чтоб наша артиллерия не стреляла по своим. На переправах впереди себя гонят мирных жителей. В городе целых зданий не осталось. Все горит.

— Когда же немцы вошли в Воронеж? — спросил политрук.

Опять заговорили все разом. Замелькали названия улиц, площадей, пригородных поселков.

— Так нас товарищи военные не поймут, — сказал худенький человек в пенсне. Он толкал перед собою детскую коляску, в которой вместо младенца лежали перевязанные пачки книг. Старичок оказался профессором Воронежского университета. — Я расскажу, как было.

Сначала немцы форсировали Дон южнее города, у села Малышева, овладели Шиловским лесом, перерезали Острогожское шоссе. 6 июля танки ворвались на Чижовку, вышли на улицы 20-летия Октября, Степана Разина. В тот же день фашисты нанесли удар и с запада. Переправились у Семилук, смяли наши заслоны у Песчаного лога…

— Когда мы уходили, фашистские танки были уже на улице 9 Января, — закончил свой трагический рассказ старичок-профессор…

Я взглянул на Парфенова. «Ведь на этой улице у него дом, жена, дети», — вспомнил я. Политрук сделался белым как полотно, он подошел к Семеркину, попросил закурить, хотя был некурящим…

На седьмые сутки нашего пути впервые услышали канонаду. Фронт был уже где-то рядом. В небе висели фашистские самолеты. И только однажды мы увидели наши «ястребки». Два «мига» напали на эскадрилью «юнкерсов», которые шли в сопровождении восьми «мессершмиттов».

— Молодцы! Ничего не боятся, — обрадовался Яшка Ревич. — Атакуют малым числом!

Но, скорее всего, это был подвиг обреченных. Силы были слишком неравны. Оба наших истребителя задымили, упали далеко в степи и взорвались.

— Двое против семнадцати, — вздохнул Ваня Чамкин. — А где же другие наши летчики?

— Другие, вместо того чтобы летать, волокут минометы по земле, — откликнулся Виктор Шаповалов. — Оглянись на себя.

Тащить минометы нам оставалось теперь уже не долго. Но каждый километр давался все тяжелее. На большом привале у меня даже не было сил освободиться от груза, ослабить пояс, расшнуровать ботинки, дать покой натертым до волдырей ногам. Не снимая вещмешка, я опрокидывался спиною к дереву и, сидя на корточках, забывался на три часа.

Доходили разговоры, что маршал Ворошилов провожает дивизию на фронт. Будто его видели в задних колоннах, он ободрял отстающих, а узнав, что горячей пищи мы не получаем, отдал под суд продовольственных начальников… Как бы хотелось во все это верить!

В густом лесу, куда втянулся наш батальон, все отчетливее слышалась канонада. В чаще белели палатки медсанбата, чуть дальше угадывались позиции зенитной батареи, ближе к проселочной дороге, сбившись в кучу, сидели какие-то люди в ненашей форме. Возле них прохаживались четыре красноармейца с винтовками в руках.

— Братцы! Да ведь это пленные! — догадался Борис Семеркин. — Айда посмотрим!

При виде бегущих к ним солдат лица немцев исказил ужас. Они, наверное, решили, что сейчас их отобьют от конвоиров и растерзают на месте. А нам было очень любопытно посмотреть на фашистов, которых мы видели только в кино. Они являли жалкое зрелище: оборванные, грязные, заросшие. У многих были забинтованы головы, руки; повязки почернели, на них проступала запекшаяся кровь. Несколько солдат были босы, один вообще без брюк. И это были солдаты пока еще непобедимой армии, завоевавшие всю Европу, отхватившие у нас Украину, Белоруссию, Прибалтику, дошедшие до самых глубин России, до Воронежа…

Яшка Ревич нагнулся к пленному, который был без штанов, и закричал ему в самое ухо.

Немец втянул голову в плечи, качнулся назад, словно уворачиваясь от удара, закрыл лицо забинтованной по локоть рукой. А Ревич втолковывал ему что-то такое о международной пролетарской солидарности, об обманутом немецком рабочем классе, о набирающей силу антигитлеровской коалиции…

— Гитлер зер шлехт! — закончил Яшка свое выступление, перейдя на немецкий.

— Гитлер зер шлехт! — к величайшей радости Ревича, повторил немец.

— Видите, как я его быстро распропагандировал! — обернулся к нам Яков.

— Этих немцев распропагандировали другие, — заметил политрук. — А те, кого мы должны заставить сказать? «Гитлер зер шлехт!» — еще опасны, как взбесившиеся шакалы. Завтра мы увидим совсем других немцев. В штанах и при пулеметах…

И тем не менее встреча с пленными ободрила ребят, прибавила силы. Значит, можно и на них нагнать страху, заставить бросить свои автоматы, побежать назад, поднять руки…

Стали попадаться наши раненые. Тяжелых везли на повозках; кто мог, шел своими ногами. Раненых было много.

— Откуда идете? — спрашивали мы.

Раненые отвечали охотно:

— Оттуда, где вы скоро будете. Подгорное. Задонское шоссе.

— А как он там?

— А что ему делается? Шнапс свой пьет. В губные гармошки играет. Постреливает. Вас дожидается…

Лес кончался, переходя в отдельные рощицы, стоявшие островками среди поля. Вечерело. Дали привал. Спали долго, потому что, когда роту подняли, была ночь. Прошли совсем немного, и за редкими деревьями открылась широкая дорога. Лунный свет неярко серебрил булыжный настил, по которому, приглушив моторы, проползала колонна тридцатьчетверок. Потом пришлось пережидать артиллеристов — взмыленные кони в упряжках тащили семидесятишестимиллиметровые пушки.

— Это и есть Задонское шоссе, — сказал политрук Парфенов. — Направо оно ведет в Москву, налево — в Воронеж.

Рота вышла на шоссе и повернула налево. Впереди вздымалось иссиня-багровое зарево — это горел Воронеж. Справа от дороги все время распускались осветительные ракеты, ночной полумрак путал расстояния, казалось, что немцы сидят совсем рядом. К самой дороге лепились перелески, изрезанные неглубокими оврагами. Привыкнувший к темноте глаз обнаруживал присутствие многих людей, а войска все шли и шли. Полки и дивизии 60-й армии, проделавшие многодневный пеший переход к Воронежу от Тамбова, Тулы, Мичуринска, Раненбурга, Грязей, занимали исходные позиции.

Наконец мы свернули с шоссе и спустились в поросшую кустарником балку.

— Вот и прискакали, джигиты, — сказал старший лейтенант Хаттагов. — Осадите своих коней. Отдыхайте. А нас с политруком требуют к комбату.

Со дна оврага тянуло сыростью и прохладой. Никто не ложился спать. Тревожное ожидание близкого боя до предела взвинтило нервы. Все молчали. Каждому хотелось побыть наедине со своими мыслями. За лесом вставало солнце. Наливалось золотом холмистое пшеничное поле по другую сторону Задонского шоссе. Оно было пустынным и безлюдным. Пехота, артиллерия, танки, всю ночь проходившие по булыжной дороге, казались теперь лесными призраками, исчезнувшими при свете дня.

Вернулись командир роты и политрук.

— Остаемся здесь, — сказал Хаттагов. — Место укрытое и вообще для батареи очень удобное. Прямо перед нами село Подгорное, оно в низине, отсюда за холмом не видать. Только вон там, если хорошенько приглядеться, выглядывают несколько крыш. Подгорное немцы брали, сдавали и вот вчера отбили опять. А кто владеет Подгорным, тот является господином в междуречье Дона и Воронежа. Теперь, захватив Подгорное, они хотят перерезать Задонское шоссе, захлопнуть в котле наши войска и начать наступление на север, к Москве. А мы должны сегодня сбросить их к чертовой матери в Дон. Приказ командования ясен? Тогда за дело, джигиты!