Я отставил тарелку, выскочил из-за стола.

— Кашу-то доешь, — сказал старшина. — Подождут.

Но сам я ждать ни секунды не мог. Сердце радостно застучало: пришел ответ!

В четвертой комнате за массивным письменным столом сидел кругленький капитан. Увидев меня, приветливо улыбнулся.

— Присаживайтесь, пожалуйста, на стульчик, и давайте знакомиться. Впрочем, я вас знаю, а вы меня нет. Я начальник особого отдела.

Капитан повернулся к железному шкафу, стоящему за его спиной, открыл ключом дверцу, достал прихваченные канцелярской скрепкой листки, стал читать.

— Так вы учились в летной школе? — весело спросил он.

— Да. И теперь хочу вернуться к летной работе.

— В Москву писали? — поинтересовался капитан.

— Писал, — ответил я и чуть было не добавил: «Будто вы не знаете!»

Особист углубился в чтение бумаг, определенно имеющих ко мне отношение. «От кого ответ? — терялся я в догадках. — Из Москвы или вспомнил обо мне ташкентский майор Пигалев?»

— Значит, из летной школы вы попали в пехотное училище, оттуда не были выпущены и в составе курсантского батальона направлены на фронт. — Капитан достал кисет, свернул папироску.

— Вы курите? — спохватился он, протягивая кисет.

Я отказался, хотя курить мне очень хотелось.

— Ну, вот теперь подходим ближе к делу. Вспомните, в период вашего нахождения на фронте никаких событий с вами не происходило?

«Это он о чем?» — насторожился я. Но капитан по-прежнему улыбался, как добрый друг.

— На фронте события каждый день. Что вы имеете в виду?

— В армии спрашивает старший, а младшему положено отвечать. Это вы, сержант, должны знать. Все-таки в двух училищах побывали. А я имею в виду вот что: окружение, плен.

Улыбка не сходила с пухлых губ начальника особого отдела. Он что, шутит? Но разве можно так глупо шутить?

— А вот вы и занервничали, покраснели, с чего бы это, сержант? Наша беседа проходит в дружеской обстановке, не так ли? — Он обмакнул ручку в чернильницу- непроливайку, вынул чистый листок. — Значит, так и запишем: в плену и окружении не был.

Он ничего не написал, а просто вывел на листке какую-то загогулину. Ему, по-видимому, очень правилась игра в кошки-мышки, в которой себе, конечно, он отводил роль кошки.

— Пожалуйста, не подумайте, что я на вас нажимаю. Я жду от вас только правды. На себя наговаривать не нужно. Говорите все как есть. Что было, то было. Скажите, а фашистские листовочки вы там почитывали?

— Фашистских листовок я не видел. Как-то над нашими позициями «юнкерс» сбросил три непонятных предмета. Они издавали страшный вой. И чем ближе к земле, тем громче. Но взрыва не последовало. Мы думали, что это бомбы замедленного действия, и долго лежали, не решаясь поднять головы. В конце концов оказалось, что «юнкерс» сбросил большой котел и два тракторных колеса…

Капитан захохотал. Он просто давился от смеха, его плечи заходили вверх и вниз.

— Очень забавный эпизод! Ну, уморил! — выдавил он наконец из себя. — Так вот, я вас спрашиваю вовсе не о тракторных колесах и тем более не о свистящем котле. Вы утверждаете, что ни одной листовки не видели?

— Листовки вообще-то видел, но эти листовки были нашими. Их бросил советский самолет для немецких солдат на немецком языке.

— А что это был за самолет, который бросал листовки? «Як», «дуглас», «пешка»? Или это был все тот же «юнкерс»?

— Типа самолета не помню, но это был наш. Летчик просто не долетел до передовой или не учел направления ветра. В листовках говорилось о договоре между СССР и Англией вести совместную борьбу против фашизма…

Дернуло же меня за язык говорить об этих листовках, не имеющих никакого отношения к делу! Не хватало мне еще ляпнуть, что в тридцать седьмом году моего отца арестовали как английского шпиона.

Капитан пролистал бумажки до конца, снова открыл на середине.

— Итак, в плену и в окружении вы не были, вражеской литературы, с ваших слов, не читали. Откуда же все это у вас берется?

— Что берется?

— Да все эти разговорчики, которые вы ведете. Люди рвутся в бой, горят желанием сойтись с врагом в смертельной схватке, а вы их деморализуете. Дескать, БАО не боевая часть, а шарашкина контора.

Да кто рвется в бой? Может, этот капитан-особист? Или старшина Зеленый, пригревшийся возле своей Надьки-пекарши? Или Чекурский? Стоп… Кому же я говорил, что нечего корчить из себя героев перед джусалинскими девицами? Да только Зеленому и Чекурскому. Значит, кто-то из них донес! Впрочем, Чекурского я исключаю…

— Вы не только словами, но и действием разлагаете людей, — продолжал капитан тем же веселеньким тоном, каким рассказывают анекдоты. — Вам приказано проводить занятия с новым пополнением, а вы устраиваете получасовые перерывы, балуете молодых бойцов.

— Этим молодым по пятьдесят. Одышка, желудочные язвы…

— «Желудочные язвы», — передразнил меня капитан. — Медицинская комиссия признала их годными. Вы врач? У вас есть особое мнение?

Я промолчал.

— Вы хотите подготовить нам неженок, белоручек, — продолжал капитан. — Вам известны слова: «Тяжело в ученье — легко в бою»?

— Суворовские заповеди знаю. Но наша аэродромная рота в бой не пойдет. «Пуля — дура, штык — молодец» — сказано не для них. У них «топор — молодец, лопата — молодец». Они с детства привыкли к труду, будут строить хорошие капониры, копать землянки. Наша часть так и называется: БАО. Она обслуживает, а не воюет.

— Вот-вот. Значит, сержант, я потерял с тобой время впустую. Откуда же ты набрался таких идей?

У меня давно уже закипала злоба; бомба замедленного действия, сидевшая во мне, отсчитала последние секунды и взорвалась.

— Откуда я набрался?! — закричал я, не узнавая своего голоса. — В плену, в котором я не был, в окружении, из которого не выходил!

— Люблю ершистых, — засмеялся капитан. — С ними проще, все на поверхности. Вспылят, надерзят и сразу расколются. А вот с тихонями, с молчунами повозишься, никак не узнаешь, что у них на уме. — Он не стыдился передо мною своего профессионального цинизма. — Так вот, сержант, ни в чем я тебя не обвиняю. Но хотелось, чтоб из беседы ты извлек пользу. Ни в каких этих самых разговорчиках участвовать не должен. А как услышишь, должен сразу же сообщить в особый отдел. Понял?

Я притворился, что ничего не понял, хотя понял все.

— Что же я должен делать?

— Ставить в известность о настроениях людей.

— Настроения людей всем известны. Мои бойцы тяжело привыкают к армейской жизни, тоскуют о доме: у всех много детей, переписки не имеют, так как не могут ни читать, ни писать. Ну а, к примеру, старшина Зеленый со мной своими настроениями не делится, лучше спросить у него самого.

Мне показалось, что капитан понял, почему я упомянул фамилию старшины.

— Да я не о том. Вражеская разведка не дремлет. Она засылает шпионов, диверсантов. Такие случаи бывали не раз. Тебе смешно, Фома Неверующий?

— Не смешно. Если узнаю, что готовится диверсия, сразу же явлюсь к вам.

Я не кривил душой, именно так бы и поступил. Но доносить на товарища, как донесли на меня… Этого он от меня никогда не дождется.

Я вышел на крыльцо. В синем небе безраздельно господствовало яркое солнце, захватывая своими лучистыми объятиями весь мир. Легкий ветерок, гуляя по глинобитной улице, дышал зноем пустыни. У ворот школьного двора стоял старшина Зеленый и переговаривался с дневальным. Сутулая фигура старшины напоминала вопросительный знак.

— Это ты только идешь! — воскликнул Зеленый, который наверняка меня дожидался. — Долго же он тебя держал. О чем говорили, если не секрет?

— Обо всем понемногу. Толковали за жизнь. Была ознакомительная беседа о задачах БАО на текущий момент.

— И только-то, — протянул Зеленый. Его, конечно, интересовало, называлось ли его имя в нашем разговоре или нет.

До ужина было еще далеко, я построил свой взвод, и мы двинулись на плац. Теперь предстояло обучить бойцов основам караульной службы, скоро они должны были принимать присягу, получать оружие, заступать в караул.

Мне было известно, что боец Эргешев работал в своем колхозе ночным сторожем. С него-то я и решил начать. При всем взводе я затеял с ним такой разговор:

— Что вы в колхозе сторожили, Эргеш-ака?