— В районе Агурьянова грозовой фронт, облачность сто метров. Видимость... да что говорить? Нету видимости.

— Значит, надежд на улучшение погоды нет? — сердито переспросил командир полка, как будто этот белесый курчавенький лейтенант был виноват в том, что низкие тучи с дождями и ветром обложили весь огромный район наших действий.

— Так фронт же! — воскликнул синоптик, объясняя этим словом всю погодную обстановку.

— А лететь, товарищи, надо. — Седляревич поднялся с чурбака и обвел взглядом летчиков. — В Агурьянове ждут дети, туда же приказано перебросить представителя штаба партизанского движения.

— А много детей? — спросил кто-то.

— Четырнадцать.

— Тогда пусть Курочкин летит. У него мотор с форсажем, вытянет.

Все поглядели в мою сторону. Лететь, по правде говоря, не хотелось. От постоянного недосыпания у меня стала побаливать голова. Сегодня же поламывали кости — погода обостряла ревматизм, приобретенный в сырых землянках, в сквозняках полетов. Но и отказываться было неудобно. Обычно мы расценивали землю как посадочную площадку, с которой можно взлетать. Каждый из нас стремился больше быть в воздухе, чем на земле.

— Что молчишь, Курочкин? — спросил Седляревич.

— К полету готов! — ответил я.

Владимир Алексеевич внимательно посмотрел мне в глаза, но ничего не сказал и перешел на другое:

— Наша машина как бы нарочно создана для трудных [57] метеорологических условий. Облачность сто метров для нее — лучше не надо. Другое дело — гроза. Но и ее можно обойти. Давайте, пока этот грозовой фронт висит над нами, поработаем.

Все дружно загомонили: летать так летать! Когда пилоты стали расходиться, Седляревич задержал меня.

— Как вы себя чувствуете? — спросил он. Я пожал плечами.

— Вылет, как обычно, вечером. А пока отдыхайте. Возьмите у врача люминал, выспитесь хорошенько.

— Есть выспаться, — подтянулся я.

Снотворное подействовало. Ребята накрыли меня меховыми куртками, поспал я хорошо, и, когда проснулся, хворь будто рукой сняло.

Стал готовиться к полету. Развернул карту, начертил кривую маршрута с учетом конспирации трассы полета и КПМ — конечного пункта маршрута. Красным карандашом округлил зенитные установки врага. Предполагаемая посадочная площадка была рядом с лесным массивом и озером, в стороне от железной и шоссейной дорог. Это уже радовало. Фашисты не скоро смогут добраться до нее, если и увидят, куда я нацелился на посадку.

Пришел невысокий бородатый мужчина в стареньком кожушке, порыжевших от старости сапогах. Поискав место, поставил в угол автомат, прошел к столу:

— Вы Курочкин?

— Да.

— Значит, с вами лечу. — Мужчина присел рядом, достал кисет и стал медленно закручивать цигарку. Он походил на обыкновенного крестьянина. Ни за что и не подумаешь, что этот человек мог представлять штаб партизанского движения и был, видно, не в малом звании. Молча он посмотрел на мои вычисления. Я столбиком выписывал курсы и время на тот или иной отрезок. Поскольку видимости синоптик не обещал, полет придется выполнять вслепую по приборам, мало полагаясь на ориентиры.

— Вы когда-нибудь бывали в Агурьянове? — спросил я своего пассажира.

— Бывал. А что?

— Найдем ли мы село в такую погоду?

— Видите ли, я никогда не видел его с воздуха, но, думаю, узнать — узнаю. [58]

— И то ладно. — Я сложил карту и расчеты в планшет.

Полуторка подвезла к самолету три ящика с гречкой-концентратом и два цинка патронов. Григорий Дебелергов по привычке коротко доложил о готовности самолета. Загрузившись, я пригласил представителя партизанского штаба в пассажирскую кабину.

Быстро сгущались сумерки. Моросило. Холодный ветер шумел в кустах, предвещая близкую осень. Придерживая одной рукой шапку, другой вцепившись в консоль плоскости, Дебелергов помог вырулить на старт.

С командного пункта взлетела зеленая ракета.

При наборе высоты дождь залил стекло козырька кабины, посыпал на очки, на лицо. В кабине стало сыро, неуютно. Я летел почти с закрытыми глазами, но чувствовал самолет как самого себя, точно улавливая малейшее изменение в полете. Самолет в тучах стало беспощадно болтать, словно я попал в какую-то круговерть. Приходилось все время парировать толчки, работать ручкой управления, педалями, чтобы держать летящую машину в определенном положении и на точном курсе. Вскоре у меня от напряжения заныла спина. Подниматься вверх было бесполезно, тучи, наверное, забрались до самой луны, а снижаться — опасно. Высотомер показывал каких-то пятьдесят метров. Попадись горка с соснами, я мгновенно состригу у них верхушки.

Облака были заряжены электричеством высокого напряжения. Я с тревогой ожидал разряда, но, к счастью, гроза еще не набрала силы.

Тридцать минут я шел одним курсом, потом еще тридцать — другим. Над линией фронта проделал «змейку», впрочем ненужную. Гитлеровцы, видимо, полагали, что только сумасшедший мог лететь в такую погоду. Правда, они зажгли несколько прожекторов, однако сразу же их свет запутался в низких непроглядных тучах, и их пришлось погасить.

Еще через час я вышел на прямую КПМ — конечного пункта маршрута. Партизаны на посадочной полосе должны были зажечь три костра по прямой. Но как мне их рассмотреть? Поднял на лоб очки, свесил голову над бортиком, всматриваюсь, как в черный омут, и ничего не вижу. Неужели заблудился? Мысленно стал восстанавливать курсы и время полета. Нет, все правильно. А вдруг неправильно, где-то ты недобрал или перебрал несколько минут? Считаю снова. Делаю поправки [59] на ветер и снос. Ошибки не нахожу. А партизанских костров нет! Кладу машину в вираж. По времени мы кружим где-то над Агурьяновом. Пробую спуститься ниже. Всматриваюсь до рези в глазах. Ни черта не видно! Поблескивают какие-то озерки, речка. Стучу в перегородку. Кричу:

— Внизу есть лючок, откройте его, смотрите вниз!

Пассажир, видно, склонился над лючком. Но что увидит он, если я, привычный человек, и то ничего не могу рассмотреть на земле.

— Агурьяниха это — речка! — слышу крик пассажира.

Действительно, не раз промелькнул тонкий ориентир речушки: ее извилистая узкая лента еле-еле мерцает тусклым серебром.

Нахожу на карте место. Само село, оказывается, мы оставили позади, а площадка в десяти километрах северней села. Направляю самолет туда, но костров по-прежнему нет.

Неужели лететь назад, так и не выполнив задания? Бывало, мы возвращались ни с чем. И никто не винил нас. Все понимали, что обстановка была такова, когда задание выполнить не представлялось возможным — будь то погода, сильный заградительный огонь, площадка захвачена врагом или встреча с «мессерами». Но в душе всегда оставался неприятный осадок: даром прожитый день!

Продолжаю носиться над землей, искать огни. Село, конечно, внизу. Сейчас немцы в комендатуре названивают по всем ближайшим гарнизонам, поднимают тревогу, может, уже едут к предполагаемой посадочной площадке.

— Вы точно видите Агурьяниху? — кричу пассажиру в переговорную трубку.

— Не сомневаюсь — она! — отвечает пассажир. Вдруг внизу посветлело. Костер! Но почему один?

Ухожу вверх и строю «коробочку» вокруг костра на земле. Вскоре зажигается еще один. Вижу, люди на земле несут горящие сучья к третьему костру. Наконец-то! Теперь — на посадку. Убираю газ, начинаю парашютировать, то есть сажусь с большим углом атаки крыльев, чтобы уменьшить скорость, а следовательно, пробег на посадке. Не зная необходимых размеров площадки, партизаны обычно выбирали маленькие поляны, [61] где можно было легче замаскировать самолет или лучше его охранять.

Попрыгав на кочках, самолет остановился. Я открыл пассажирскую кабину.

К нам подбежали люди. Командир партизанского отряда, увидев моего пассажира, вытянулся по стойке «смирно», собрался было рапортовать, но представитель штаба партизанского движения решительным жестом остановил его.

— Что же вы запоздали с кострами? — спросил он.

— Да спички отсырели. Хоть плачь!