Пассажир подошел ко мне и пожал руку:

— Спасибо, товарищ Курочкин! Теперь я представляю, как вам приходится летать. Но без вас нашим отрядам было бы совсем плохо.

Партизаны в это время выгрузили патроны и продовольствие, стали сажать детей. К нам подошли мужчина и женщина.

— Товарищ летчик, возьмите еще одну женщину, — сказала партизанка.

— А сколько детей?

— Четырнадцать человек.

— Так я же не поднимусь!

— Понимаете, — женщина наклонилась ко мне и доверительно шепнула, — она беременная.

— Ее обязательно надо доставить на Большую землю, здесь она погибнет, — подал голос партизан, муж этой женщины.

— Тогда рядом с женщиной придется разместить малышей. Желательно девочек.

Партизан и партизанка начали быстро рассаживать детей. Беременную женщину я попросил пододвинуться ближе к переборке. Опустил крышку кабины, но она не прикрывалась полностью.

— Дайте какую-нибудь веревку, — попросил я партизана.

Веревки не оказалось, пришлось с одной из подвод взять вожжи и ими привязать крышку кабины. Под прозрачным колпаком было тесно, несколько девочек стояли в обнимку друг с другом. Хорошо еще, что дети были кем-то подготовлены к полету. Только вот женщина стонала и все время хваталась за живот.

Я вскочил в кабину, партизан помог запустить двигатель.

Но как же взлечу? Решил сделать пробный разбег [62] до середины площадки, до третьего костра. Если почувствую, что самолет оторваться от земли не может, придется кого-то высаживать.

Полный вперед. Ручку от себя. Левую педаль чуть вперед, чтобы предотвратить разворачивание самолета от вращения винта. Машина трогается с места, тяжело катясь по земле, слишком медленно набирая скорость.

В этот момент заговорил внутренний голос: «Подожди, старина, это еще цветочки, ягодки будут потом...»

Судя по напряженным лицам партизан, по озабоченности командира отряда, поведению представителя штаба, обстановка была сложной. Дети явно были лишними для них. Высаживать часть ребят мне не хотелось. У третьего костра сбросил газ, хотя поднять хвост самолета мне еще не удалось...

Будь что будет! Махнул рукой партизану, чтобы он помог мне развернуться и зарулить опять на взлетную полосу.

«Выдержит ли мотор? — подумал я и вспомнил Гришу Дебелергова, моего техника. — Должен выдержать... А теперь трогай!»

Подпрыгивая и стряхивая с себя капли дождя, самолет рванулся вперед. Пронеслись костры, впереди сплошная чернота. Что там — кустарник, лес, овраг? Я уже ничего поделать не мог и мчался навстречу судьбе. Чувствую, шасси оторвались от кочек. Самолет потянулся вверх, но ручкой еще долю секунды удерживаю его у земли, чтобы набрать скорость. Потом чуть приотпускаю ручку управления и начинаю подниматься.

«Пронесло! Но это еще не все, старина», — опять толкнулась тревожная мысль.

Перегруженный, мокрый самолет тащится едва-едва. Даже казалось, что он завис в воздухе и не движется, хотя мотор ревет на полных оборотах. Маневренности у него нет. Машина лениво, с большой задержкой слушается рулей. На ней опасно было скользить, входить в глубокий вираж, резко терять высоту. А если «мессершмитт» встретится в пути?

Как и в прошлые полеты, я стал делать попытки набрать высоту. Но на этот раз самолет упрямо не хотел забираться выше двухсот метров. Он как бы встречался с какой-то преградой, лез на ледяную горку и скользил обратно. Ладно, двести так двести. Местность не особенно холмистая. Может, проскочу.

«Но это еще не все, это цветочки...» [63]

Тут я заметил, что мотор перестал справляться с нагрузкой и самолет стал медленно снижаться. Прибавил обороты, снял перчатку, начал шарить по борту кабины. Обледенение! Напряг зрение. В лиловых отблесках огня, выбрасываемого из патрубков мотора, увидел заиндевевший козырек кабины, плоскости, расчалки.

Значит, холодный северный ветер нагнал еще одно испытание! Никакой обогревательной системы, которая есть сейчас на любом летательном аппарате, у По-2 не было. Все больше и больше обрастая льдом, машина спускалась к земле. А мотор уже работал на полной мощности, работал тяжело, и я почти физически ощущал, что на таком дыхании долго он не протянет. Обледенелые крылья вибрировали, а фюзеляж в моем воображении стал походить на крышку гроба...

Высота полета постепенно падала, стрелка прибора показывала сто пятьдесят метров. Удаление от облачности уменьшало интенсивность обледенения. Надо снижаться еще ниже...

И опять бреющий — наиболее сложный режим полета, но менее опасный... Хорошо, что у нас не растут эвкалипты, а одни ели и сосны — деревья поменьше.... Точно выдерживаю курс, пилотирую самолет так, чтобы не наскочить на встречающиеся земные преграды, не задеть колесами верхушек деревьев. Одновременно самому приходится ориентироваться по быстро ускользающим под крылом самолета дорогам и ручейкам, извилинам и оврагам, населенным пунктам, озерам и характерным конфигурациям лесов. И все это на протяжении двухчасового полета! При таком режиме карту в руки не возьмешь, так как самолет у земли болтает и каждую секунду надо парировать его броски рулями управления.

Бреющий полет тяжел — это знает каждый летчик. Но когда на борту находятся дети или раненые, он становится еще тяжелее. Когда наземные ориентиры стремительно проносятся под шасси, высотки проходят по сторонам выше плоскостей и самолет трясет, будто неведомая сила ухватила его за шиворот, и ты с трудом различаешь какие-то силуэты, тогда полет походит на пытку. Устают глаза, и с каждой минутой все труднее определяется высота. Внимание напряжено до предела. На каждый рывок ветра надо моментально реагировать рулями. Качнет на крыло, швырнет вниз воздушный [64] поток, а высоты нет, не успеешь вовремя спохватиться — и врежешься в лес.

Я знал, на трассе моего полета имелась одна немецкая зенитная батарея. Обойти или попробовать проскочить ее? Обходить далеко, да и запаса бензина уже нет. Пойду прямо! Гитлеровцы в предрассветные часы любят поспать. Кому охота выскакивать из теплых землянок в дождь, слякоть к холодным орудиям, искать по рокоту двигателя одиночный самолет, который идет наверняка в облаках, и палить в белый свет как в копеечку?

Так, уговаривая себя, я подлетел к батарее. Но дежурный, видно, страдал бессонницей и поднял зенитчиков по тревоге. Метрах в пятистах впереди вспыхнул прожектор, и луч света уперся в самолет. Мириады разноцветных огней заметались в глазах. «Все!» — обреченно пронеслось в мозгу.

Как ни хотелось избежать резких движений и перегрузок, я начал усиленно двигать педалями, чтобы вырваться из прожекторного луча. Залаяли «эрликоны», или, как мы их называли, «бобики». Кабина наполнилась дымом разрывов. Осколки ударили по лонжеронам, перебили трос левого элерона. Машина перестала слушаться ручки управления. Теперь можно было управлять только рулем высоты и педалями, соединенными тягой с рулем поворотов.

Машина стала заваливаться в сторону. С большим усилием я вырвал ее из падения.

«И это еще не все!..»

«Бобики» лаяли, будто почуяв медведя. Снаряды проносились мимо и с треском взрывались сзади. Я чувствовал себя, будто сел на раскаленную сковородку.

Самолет из последних сил выбился к тучам и нырнул в молочную жижу, яростно освещенную прожектором. «Теперь вы меня не достанете», — подумал я.

Подбитую, еле державшуюся в воздухе машину, прилагая нечеловеческие усилия, я провел над линией фронта. Миновала угроза упасть на вражескую территорию.

«Это цветочки...» — опять шевельнулась распроклятая мысль.

Да что же может произойти еще? И так ведь волочусь по небу как загнанная лошадь!

До базового аэродрома оставалось минут пятнадцать, когда я услышал в пассажирской кабине крик [65] женщины. Ей было плохо. Испуганные дети тоже ревели на все голоса. Но чем я мог помочь им всем? Мои усилия уходили на то, чтобы держать недобитую машину в воздухе, она уже начинала сдавать. Мотор произвольно то набирался сил, то начинал терять обороты. Стрелка тахометра тряслась как в лихорадке.