«И это не все...»

По курсу на мгновение вспыхнул прожектор. Наш! Он приглашал на посадку. Не делая положенного круга для захода на посадку, я как летел, так и плюхнулся на землю. Через приглушенный рокот мотора теперь, на пробеге, явственно услышал крик женщины:

— Помогите! Ой, умираю!

Ей вторил звонкий детский плач.

Так поспешно, что едва не завалился на крыло, сворачиваю с посадочной полосы, спрыгиваю на землю, торопливо пытаюсь развязать вожжи, которыми была притянута крышка пассажирской кабины. Наконец удалось сорвать ремни. Подоспевший Гриша Дебелергов стал выхватывать детей. Тут подъехала санитарная машина с врачом Татьяной Николаевной Башкировой. Дети перестали кричать, но громко стонала женщина.

— Отведите детей! Отойдите все! — приказал врач.

— Что случилось? — спросил меня Григорий.

— Я вез беременную женщину. Может, она рожает?

— Уже родила, — улыбнувшись, сказала Татьяна Николаевна. — Мальчик!

— Как же в самолете мог родиться человек, в нем и развернуться негде? — удивился Григорий.

— А вот родился же!

Григорий Дебелергов почесал затылок и развел руками:

— Все видел, всякое случалось, но такого в полку, ей-богу, не было...

Оказывается, ребенок родился на посадке, в тот момент, когда я услышал крик «помогите!».

Это был шестнадцатый пассажир в санитарной кабине моего По-2. Никогда и никто больше такого количества пассажиров на таком самолете не поднимал. Позже я узнал, что родители решили назвать мальчика Петром. Лестно думать, но, кажется, в мою честь.

Когда я пошел докладывать о полете командиру полка, Владимир Алексеевич Седляревич показал мне радиограмму от партизан. Они видели мой трудный взлет, [66] думали, что самолет в конце разбега упал, поскольку он скрылся за перелеском и рокот его сразу прервался.

— Это когда я вошел в облака...

— Что им ответить? — спросил Седляревич.

— Долетел, мол, благополучно. Поздравляем с сыном.

Провокация

Гитлеровцы, через предателей и полицаев очень скоро узнав об эвакуации детей в советский тыл, стали распространять слухи о гибели русских самолетов с детьми при перелетах через линию фронта.

Провокация пошла гулять по селам и деревням.

Штабу партизанского движения пришлось принимать еще одно специальное решение об эвакуации детей, в котором рекомендовалось провести беседы с жителями, разоблачить лживую фашистскую провокацию. Тогда же был поднят вопрос об одежде для ребят. Дело в том, что в полетах, особенно на больших высотах, дети у нас мерзли, а добротной одеждой партизаны обеспечить их не могли.

Вопрос этот был решен быстро. В один из дней у нас на аэродроме вдруг появились ЗИСы с тюками детской одежды. Вместе с обычным грузом отныне нам вменялось в обязанность возить партизанам и эти тюки.

Вскоре мы узнали, что о детской одежде позаботилась Валентина Степановна Гризодубова. Тяжелые транспортные самолеты ее полка тоже вывозили детей. Используя свои права и обязанности депутата Верховного Совета СССР, она доложила управляющему делами Совнаркома об отсутствии у партизанских детей одежды. Об этом стало известно в Центральном Комитете партии. Совет Народных Комиссаров СССР издал особое распоряжение: при перевозке самолетами партизанских детей обеспечивать их теплой одеждой.

Московские предприятия легкой промышленности приступили к пошиву вещей для детей-сирот. Потом детская одежда была доставлена на аэродромы и распределена по самолетам, летающим к партизанам. Маленьким пассажирам не угрожал больше холод в воздухе. Перед полетом дети получали новые ботинки, пальтишки, теплые вещи.

Скоро люди убедились, что фашисты лгут. На партизанские [67] площадки прилетали те же летчики, которые выполняли первые полеты по эвакуации детей, и никто их не сбивал. Их знали партизаны по фамилиям и именам; мы также начали привозить письма детей, вывезенных в советский тыл. Письма быстро стали достоянием не только родных, но и других детей, проживающих в районах партизанского края...

Как-то раз мы в паре с Иваном Суницким готовились лететь во вражеский тыл, а пока отдыхали в сарае рядом со стоянкой самолетов.

— Давай поспим, — сказал Иван, ложась со мной на телегу.

— Жарко... Зудит все тело... — У меня началась экзема и доставляла много неприятностей. — Скажи, в эту ночь на площадке будут дети?

— Будут, обязательно будут, и очень даже много, — успокоил Иван, закрывая глаза.

— Ты сумеешь всех посадить в свой лимузин?

Иван повернулся и пропел, толкнув в плечо:

— Ты же летчик, Петька, а это значит...

Его спокойствие и уверенность подействовали на меня. Мы задремали.

Во сне мне все время мерещился инверсионный след быстро летящего самолета с дымовой завесой...

— Ну и полет же я видел, — сказал я, просыпаясь.

— Во сне, что ли?

— Ага, солнце, знаешь, и облака...

— Днем, над облаками, будем летать после войны, а пока полетим ночью.

Боковым зрением видел я курносый профиль Ивана. Лежал он, закинув руки за голову, покусывая губами соломинку, думал о чем-то своем. Впрочем, о чем мы думали тогда? Когда долго водишься с людьми, нетрудно угадать их думы. «Слетать бы поскорей да вернуться», — примерно так думал Иван. А тревогу, конечно, прятал подальше. Хоть и воевал он давно, мог бы привыкнуть ко всему, но холодок по коже все же пробегал перед каждым вылетом.

Суницкому, как и Сереже Борисенко, довелось повоевать на Северном Кавказе. Весь ноябрь и декабрь 1942 года он снабжал боеприпасами бойцов, отрезанных с одной стороны противником, а с другой — Главным Кавказским хребтом. Посадочных площадок для [68] тяжелых транспортных машин в горах не было, поэтому к окруженным могли летать только По-2.

Однажды четыре «мессершмитта» зажали самолет Суницкого и отбили у него хвостовое оперение. Машина вспыхнула. Но Иван сумел быстро спланировать и посадить самолет среди гор, покрытых густым лесом. Немецкие летчики долго пикировали, расстреливая догорающую машину. Они улетели лишь тогда, когда израсходовали весь боезапас.

К счастью, Суницкий и его штурман Червяков отделались легкими ожогами и ушибами. Через пять дней они добрались до своего аэродрома, где их считали уже погибшими.

Поскольку днем наши несли большие потери, летать в горы стали рано утром, когда немцы еще спали, а возвращались на базу поздно вечером, в это время гитлеровские летчики уже заканчивали полеты. Когда же была неблагоприятная погода, тогда летали и днем над облачностью.

Часто длины площадок не хватало для перегруженного самолета, однако приходилось рисковать. Самолет, еще не набрав достаточной скорости, срывался в пропасть и в падении добирал ее.

Подстерегала наших и еще одна опасность — рядом располагался противник и открывал огонь из всех видов оружия.

Особенно опасно было летать над местечком Алагир. Это был контрольный пункт маршрута, или, как мы говорим, ворота. Здесь наших подстерегали и «мессершмитты», и зенитки, установленные в горах. Но ребята уже знали повадки фашистских стервятников. Из ущелья, от горы к горе плотно прижимаясь к самому Кавказскому хребту, а то и ныряя в облачность, они упрямо пробивались к цели. Иногда, чтобы быстрее проскочить этот самый Алагир, По-2 набирали высоту в две-три тысячи метров и падали вниз, развивая максимальную скорость. Избежав встречи с истребителями, уйдя от зенитного огня, они уже спокойно продолжали свой полет.

Впрочем, «спокойно» не то слово. Тот, кто летал в горах, знает, в какую болтанку попадали легкие машины. То самолет с огромной силой тянуло вниз, то бросало вверх, где торчали острые скалы, покрытые вечными снегами.

Защитники Кавказа в кровавых боях остановили [69] горных егерей отборной дивизии «Эдельвейс», добравшихся в августе 1942 года аж до Эльбруса, и потом погнали их прочь.

Об этой операции, вошедшей в историю войны под названием Мухолской, часто вспоминали Иван Суницкий и другие наши летчики, которые летали над Алагиром, Мухолом, Дигорой, где шли особенно тяжелые бои.