случай и уступал тому, в сорок первом. Но не будем сравнивать — такое сравнение вряд ли правомерно.

По крайней мере, сам Михаил Петрович считает, что даже на фронте ему было легче, чем в те дни.

«Как же так?» — пытался он понять случившееся. [122] Будто на взлете, при разбеге двигатель отказал, форсаж отключился. Все его существо опять, как на войне, захлестнула боль разлуки с небом. Не одну

бессонную ночь скоротал гвардии майор Одинцов в раздумьях об этом крутом повороте судьбы. Осознал

все, но не смирился. Хотя многие из друзей и советовали: в армии оставляют, вот и подбери какую-

нибудь штабную работу, живи себе спокойно, окруженный уважением, как дважды Герой. А он

рассуждал так: здесь смотри в оба, не ошибись! В чем твое призвание? Есть ли запас прочности и

резервы характера, чтобы преодолеть непредвиденные обстоятельства, и сила воли, чтобы суметь до

конца сохранить любовь к своей профессии?

Что и говорить, это был труднопереживаемый удар. Не бывает горшего наказания, чем лишить летчика

неба. А у него уже было почти десять лет полетов. Нет, не мог он вычеркнуть из жизни эти годы. Идет к

одному, другому начальнику и добивается, чтобы его все же оставили в авиации, на военно-воздушном

факультете Военно-политической академии имени В. И. Ленина. И снова тренировки, тренировки, полная отдача себя каждому, даже самому «рядовому» полету. Очень боялся, что владение пилотажной

техникой исчезнет, как исчезает беглость пальцев у пианиста, когда он долго не играет. Не исчезла, не

пропала. Через три года в медицинской книжке появилась запись: «Годен к летной работе без

ограничений».

И опять думы: быть политработником или командиром? Не впервые испытывал эту раздвоенность

чувств. А что если именно на политработе ждет его истинное призвание? Помогли преподаватели и

друзья-слушатели, проведшие в небе хотя бы час с Одинцовым. Откровенно, просто они говорили с

глубоким убеждением; основательно повезет тем авиаторам, [123] кого будет учить ратному мастерству

Михаил Петрович. Он-то уж сумеет привить почитание к небу на всю жизнь, за право уважать которое он

сам столько боролся.

С тем и пришел он на прием в Главное политическое управление Советской Армии и Военно-Морского

Флота после окончания ВПА к генерал-лейтенанту Константину Васильевичу Крайнюкову. Он знал его

по фронту как члена Военного совета воздушной армии, члена КПСС с 1920 года. Константин

Васильевич выслушал его внимательно и сказал:

— Коль хочешь и можешь летать и командовать — в добрый путь и час, подполковник Одинцов! А на

политработу решишь перейти — всегда возьмем...

И появились в автобиографии Одинцова строки: «В начале 1948 года перенес тяжелую болезнь нефрит и

был отстранен от летной работы. В связи с этим в сентябре 1948 года перевелся в Военно-политическую

академию имени В. И. Ленина, которую окончил в 1952 году с отличием.

В связи с улучшением здоровья по личному желанию был переведен на командную работу и назначен

командиром бомбардировочной части...»

Это была награда за самоотверженный, длившийся многие месяцы великий труд. Он вез в часть

ценности, которые еще недавно считал утраченными, — способность летать. Учеба в академии —

замечательная, неповторимая пора в его военной судьбе — высветила в нем новые грани характера, воинского таланта. В ряду многих фронтовых командиров врос корнями он в военное дело, постиг его

необъятную глубину.

Ехал он с молодой женой. Счастливому случаю было угодно подарить ему великую радость семейного

счастья. [124]

Великую радость на всю жизнь.

А начиналось все довольно забавно. Вначале Михаил Петрович познакомился с ее старшей сестрой, Раисой. Пошли как-то с товарищем в военторговскую пошивочную мастерскую делать заказ на пошив

обмундирования и встретили ее там. Девушка симпатичная. Разговорились. Познакомились. Узнали, что

Рая без пяти минут врач. И начали вокруг, как говорят пилоты, крутые виражи закладывать. Номер

домашнего телефона выпросили. До дому проводили.

Через неделю Михаил позвонил на квартиру. Отвечает другая девушка.

— Позовите, пожалуйста, к телефону Раису.

— А ее нет. Она замуж вышла.

Вот тебе и раз. Оказывается, она и в пошивочную мастерскую ходила для последней примерки

свадебного платья...

— А вы кто?

— Я ее младшая сестра.

— Школьница небось, в белом передничке еще бегаешь?

— Не в передничке, но бегаю. Вам-то какая печаль?

— У меня билеты в Большой театр пропадают. Может, пойдете, если на вечерние представления

родители уже пускают?

— Ну что же? Ваше предложение меня в принципе устраивает. С родителями постараюсь договориться.

Вот только один вопросик к вам: как я вас узнаю?

— Ничего нет проще: три молодых интересных летчика будут ждать вас у театрального фонтана.

Договорились?

— Решено...

Времени оставалось в обрез, а тут еще желание [125] удивить чем-то ухажеров из-за озорства появилось.

Вздумала дорогую шубу матери надеть, не своего — сорок четвертого, а пятьдесят четвертого размера.

Кое-как завернулась, каким-то кушаком подпоясалась — и на остановку такси.

Трех военных летчиков у фонтана быстро отыскала. Те, увидев легкое и сияющее миловидное существо, окутанное богатой длиннополой шубой, от души расхохотались. В этом одеянии она казалась девчонкой, играющей во взрослую.

— Ну вот и дождались, — сказал, продолжая смеяться, один из них, высокий майор в ладно сидящей

форме, особенно пристально осмотревший Галину. — Давайте быстрее в гардероб. Опаздываем. Эту

воздушную пигалицу, наверное, долго вытряхивать из ее одеяния придется.

Забежали в зал, когда уже увертюра оперы «Кармен» начала звучать. Почти весь первый акт Галина

проплакала потихоньку. Ребята ведь какие хорошие, а она... такой махонькой уродилась. На полторы

головы ниже стройного майора. Шли веселые сцены, а она тайком слизывала катившиеся из глаз к

уголкам рта слезинки.

Михаил сидел рядом и все это видел, но пока молчал. Странное состояние овладело им. Смотрел

представление, а видел рядом сидящую маленькую героиню. Перед глазами одна и та же картина.

Девушка, прибежавшая на первое в жизни свидание. Из-под сдвинутой набок меховой шапки черные, густые, вьющиеся волосы. На белоснежном с алым румянцем лице сияние вопрошающего взгляда

веселых, словно удивленных больших карих глаз. На припухших, немного побелевших от холода губах

озорная, но какая-то незащищенная улыбка. Юность, вступающая во взрослость... Как блестят ее глаза!

От недавних переживаний? Или они всегда такие? [126]

В антракте разговорились. Впрочем, больше говорил он. Она тогда, после такого знакомства, не была

сначала особенно разговорчива. Постепенно, однако, оживилась и, взмахивая длинными ресницами, рассказала, что скоро будет юристом. Теперь в ней стало мелькать что-то бесшабашное, мальчишеское и

вместе с тем надежное. И Одинцову с ней стало как-то спокойно, радостно и легко. Особенно когда

выяснилось, что в Свердловске в одной школе учились, только в разное время.

Пошли чередой дни, недели, месяцы. Стали перезваниваться. Встречи были не частыми. Немало забот у

слушателя ВПА. Да и у студентки юринститута — лекции, зачеты, сессии, собрания, семинары. И все же, когда ему становилось особенно трудно, он ходил встречать ее — обаятельную, ироничную, спортивно-

элегантную. Эти встречи дарили им радость открытия дремавших доселе чувств и слов.

Сказать, что Михаил влюбился с первого взгляда, пожалуй, нельзя. Ему было просто хорошо с этой

красивой и юной студенткой по фамилии Люхтикова и самым лучшим, как ему казалось, в мире именем

— Галя, Галка, Галина. Каждую новую встречу он ждал с нетерпением. Бодрые шутки девушки, ее