– Да, этому следует положить конец, – сумрачно отвечал Петр Степанович, – я сегодня же постараюсь пристроить его.

Илюша вернулся домой в одиннадцатом часу. Он был так огорчен прощаньем с Антошей, что и не думал о неприятностях, ожидавших его дома. Когда он вошел, господа сидели за самоваром, который сами для себя поставили.

– Илья! – позвал его Петр Степанович. – Ты опять пропадал целый день и, верно, опять не захочешь рассказать, где был. Я уже предупреждал тебя, что так тебе нельзя жить. Я говорил сегодня о тебе со своим знакомым сапожником. Он человек добрый, своих учеников не бьет и не мучит. Тебе будет недурно жить у него; ты, по крайней мере, привыкнешь к порядку, к труду и сделаешься честным человеком. Что же ты ничего не говоришь?

Что было говорить Илюше? Конечно, ему не хотелось поступать к сапожнику; ему гораздо приятнее было бы остаться у Петра Степановича. А, впрочем, если Антоша уезжает, не все ли равно?

– Собери все свои вещи. Завтра рано утром я сведу тебя к сапожнику, – сказал ему на другой день Петр Степанович. Ему было очень неприятно, что Илюша по-прежнему угрюмо молчит, не просит прощения, не обещает исправиться, не выражает сожаления при разлуке с ним, и потому он говорил с мальчиком очень сухо.

Белья и платья было у Илюши немного. Он не собирал, подобно другим мальчикам, коробочек, камушков и тому подобных драгоценностей, и потому ему недолго было сложить и связать в узел все свои вещи. Дошло дело до книг.

«Зачем они мне? – рассуждал мальчик. – В мастерской читать некогда. Сапожники никогда не читают. Вон отец и грамоты не знал! Лучше я и не возьму их с собой, а то осмеют. Сожгу их!»

Он подошел к пылавшей печке и бросил в нее «Царя Салтана» и кипу исписанных бумажек. Он взял еще книгу и намеревался отправить ее по тому же назначению, но прежде взглянул на нее. Это была книга, по которой он третьего дня читал с Антошей, и вдруг мальчику живо представились все подробности этого последнего урока: жгучая тоска охватила его, он прижал к груди книгу, бросился с ней на лестницу, прижался в самый темный угол ее и зарыдал мучительно, болезненно…

– Илья! Илюша! – раздался на лестнице голос.

Мальчик вздрогнул. Он поспешил отереть слезы, сделал над собой усилие, чтобы подавить горе, и явился на зов своего хозяина.

Петр Степанович стоял в кухне и с любопытством рассматривал книги и бумаги, оставленные мальчиком на полу.

– Что это значит, Илюша? – спросил он. – Чьи это книги?

– Мои, – краснея, отвечал мальчик.

– Да разве ты умеешь читать?

– Умею.

– Кто же это тебя научил?

– Антон.

Целым рядом вопросов удалось наконец Петру Степановичу выведать историю ученья Илюши и тайну его частых отлучек из дома. Он был поражен.

– Да отчего же ты этого не говорил прежде, глупый ребенок? – удивлялся он. – Тебя бранили, подозревали в дурном, а ты молчал!

– Мне было стыдно, – сквозь слезы проговорил Илюша.

Петр Степанович засмеялся.

– Ну, теперь, когда ты уж волей-неволей признался, – сказал он, – покажи же мне, чему тебя выучил твой учитель. Мне это очень интересно знать.

Сергея Степановича не было дома. Петр Степанович говорил ласково, не сердясь и не насмехаясь. Это ободрило Илюшу и он, сначала робко, а потом все смелее и смелее, рассказал все, чему выучился, показал свое искусство в чтении, письме и счете.

Удивление Петра Степановича возросло: оказалось, что его маленький лакей в короткое время, почти самоучкой, выучил столько, сколько другие дети не выучивают с помощью учителей в два-три года усиленных занятий.

– Ну, брат, – сказал он, окончив экзамен, – тебя по-настоящему не за иглу надо посадить, а за книгу. Хочешь ты продолжать учиться?

– Хочу, очень хочу! – воскликнул Илюша и посмотрел на хозяина не угрюмым взглядом волчонка, а блестящими радостью глазами.

– Хорошо, это мы устроим. Так как, оказывается, ты не баловался все это время, а напротив, то мы пока отложим мысль о сапожнике. К своему Антоше бегать тебе нельзя, если он уезжает, а вместо него я сам попробую понемногу заниматься с тобой. Что из этого выйдет – покажет будущее.

Об этом будущем Илюша и не думал. Ему было довольно настоящего, и это настоящее казалось ему так удивительно хорошо, что он несколько раз спрашивал себя – уж не сон ли все это?

В один весенний день толпа мальчиков-гимназистов, с шумом выбежав из подъезда дома гимназии, собралась на углу улицы и о чем-то горячо рассуждала.

– Это ни на что не похоже! – кипятился стройный четырнадцатилетний мальчик с тонкими чертами лица и большими темными глазами. – Если мы будем все спускать ему, он, пожалуй, станет бить нас!

– Да ведь он и то вчера ткнул Харламова пальцем в лоб, – подхватил другой гимназист.

– Назвать ученика второго класса дураком! Да этого даже в приготовительном нельзя позволить! – горячился третий.

– Больной да больной! – говорил четвертый. – Коли болен, так зачем в учителя пошел? Мы не виноваты в его болезни!

– Мы должны чем-нибудь заявить ему свое неудовольствие! – опять заговорил первый мальчик.

– Давайте не будем отвечать ему уроков? – предложил один толстенький мальчуган, усевшийся на тумбу и все время полоскавший ноги в луже воды.

– Ну уж ты, Тюрин! «Не отвечать»! Экзамены на носу, а он «не отвечать». Влепят тебе единицу, вот и не перейдешь! – возразило несколько голосов.

– Я все равно не перейду, – спокойно проговорил Тюрин.

– Нет, вот что лучше, господа, – предложил темноглазый мальчик, – освищем его. В субботу будет его урок; как только он взойдет на кафедру, давайте свистать все, всем классом?

– Пожалуй, директор придет, – заметил кто-то.

– Ну и что такого! Накажет весь класс – не беда! А мы и директору объясним, в чем дело…

– Конечно, мы скажем, что не хотим, чтобы нас называли дураками, безмозглыми; чтобы нам тыкали пальцем в лоб…

– Чтобы у нас вырывали из рук мел!

– Итак, решено, в субботу освищем?

– Да, да, все будем свистать изо всей силы.

В эту минуту к группе говорящих подходил мальчик лет тринадцати, худощавый, высокий, с белокурыми торчащими волосами и маленькими глазками, глубоко засевшими под густыми бровями. Это был наш старый знакомец Илюша, по прозванию Волчонок. Форменное пальто, кепи с серебряным значком и ранец за плечами показывали, что горячее желание мальчика исполнилось, что он имеет возможность учиться.

– А, Павлов, – закричали навстречу ему гимназисты, – иди скорее сюда! Мы ведь тут и о тебе говорили! Хорошо назвал тебя сегодня Курбатов? Понравилось это тебе?

– Как назвал? Я и не знаю, – проговорил Илюша, растерянно поглядывая на товарищей.

– Отлично! – закричали мальчики. – Его называют дураком, а ему и нипочем!

– Он и не знает!? Хорош!

– Ты, верно, привык к этому дома?

– Конечно, его и прибьют, ему ничего: ведь он в лакеях живет! Барин, может быть, часто лупит его! – подсмеивались мальчики.

– Никто меня не бьет! Пустите меня! – сумрачно проговорил Илюша, стараясь протискаться сквозь толпу, шумевшую около него.

– Чего там «пустите»! – закричали мальчики. – Ты или в самом деле дурак, или не понимаешь, как с тобой должны обращаться… Если это тебе все равно, так нам не все равно: сегодня обругали тебя, завтра обругают меня, а я этого не терплю. Мы Курбатова освищем в субботу, слышишь?

– Слышу, – неохотно отвечал Илюша и, сделав еще усилие, выбрался наконец из толпы и зашагал дальше по улице.

– И ты должен также свистать с нами! – кричали мальчики, догоняя его.

– И если директор спросит, должен сказать, что он тебя назвал дураком!

– Да ну, хорошо, отвяжитесь!

И Илюша еще больше ускорил шаг.

– Экий дурак этот Павлов! – толковали мальчики, разбиваясь на мелкие группы и расходясь в разные стороны. – И обидеться-то не умеет!

– Волчком каким-то вечно глядит, с ним и не сговоришься.