– А не выдаст он нас?

– Вот еще! Не посмеет!

Илюша отошел от товарищей в очень неприятном настроении духа. Он, конечно, отлично слышал, что учитель математики назвал его «дураком» за то, что он запутался при решении какой-то сложной задачи, но ни в ту минуту, ни после он и не подумал обидеться. В ту минуту он был совершенно поглощен своей задачей, да и учитель казался заинтересованным его ответом, и бранное слово сорвалось с его языка просто от нетерпения, что этот ожидаемый и, по-видимому, такой простой ответ не сразу дается ученику.

«И отчего это им обидно, а мне нет? – рассуждал про себя мальчик. – Может, и вправду оттого, что я не такой, как они: они господа, их не бьют, не ругают, а меня?..»

И вспомнились мальчику побои отца и матери, грубые шутки лакейской, потасовки мастерской, брань дворников, которые и теперь, по старой памяти, часто требовали его услуг и не скупились на крепкие словца; насмешки Сергея Степановича… Что значило сравнительно со всем этим слово «дурак», сказанное невзначай, без обидного умысла и еще кем? – его любимым учителем, который так усердно занимается, так отлично все объясняет… «А все-таки я – гимназист, он не смеет так называть меня!» – сказал себе Илюша мысленно, повторяя слова товарищей.

– Илюша, болван! Чего зазевался? Господа уж пришли домой! – раздался голос над самым его ухом.

Это был его знакомый лавочник, кум Архипа, в прежние годы часто угощавший его леденцами и рожками и теперь считавший себя в праве бесцеремонно обходиться с ним.

«Он не смеет! А этот смеет? Все другие смеют!» – мелькнуло в голове мальчика; он горько усмехнулся и ускорил шаг, чтобы не получить выговора за дурное исполнение своих лакейских обязанностей.

Хотя Илюша уже второй год учился в гимназии, но жил он у Петра Степановича в том же положении, что и прежде. По-прежнему спал он на тощем тюфячке в кухне и там же готовил свои уроки, по-прежнему исполнял разные мелкие домашние работы.

Петр Степанович был слишком беден, чтобы доставлять большие удобства своему воспитаннику, да и не считал этого нужным. Он боялся навредить мальчику, отучив его от простой, рабочей жизни, сделав из него барчонка, белоручку, и потому в занятиях Илюши не находил ничего ни дурного, ни унизительного. Обходился он с ним всегда дружески, ласково, и обращал на него мало внимания только потому, что вообще не любил возиться с детьми и был постоянно сильно занят своими книгами.

К сожалению, не все смотрели на Илюшу глазами Петра Степановича. Прежде всего Сергей Степанович возмущался тем, что брат вздумал учить Илюшу, и на каждом шагу старался доказать мальчику, что он ему не родня, что он «обязан» услуживать ему и терпеливо выносить его выговоры и насмешки. Для тетки Авдотьи, для всех соседних лавочников, дворников и кучеров Илюша, несмотря на свой гимназический мундир, оставался по-прежнему «мальчишкой», «лакеишкой». Все они находили, что его поступление в гимназию было баловством, пустяком, а что настоящее для него дело – это служить и угождать господам.

Товарищи гимназисты, узнав об образе жизни Илюши, не упускали случая попрекнуть его, подсмеяться над ним. Вообще, в гимназии его сразу невзлюбили. Он всегда рос одиноким ребенком, не привык к детским играм и шалостям. Он дичился своих сверстников, держался от них особняком, насмешки их встречал или молчанием, или грубой бранью, на слишком назойливые приставания отвечал метким ударом кулака.

– Ишь, какой злющий! – говорили мальчики, испытав силу этого кулака. – Настоящий медведь или волк!

Один из гимназистов услышал раз, как Сергей Степанович, встретив Илюшу на улице, назвал его в шутку «волчонком». Он пересказал про это прозвище другим, и все нашли, что оно как нельзя больше подходит к угрюмому Илюше, и с тех пор его редко кто звал в гимназии по фамилии: всем казалось, что кличка «волчонок» вполне к нему подходит.

Кроме своей угрюмости и необщительности, Илюша не нравился товарищам и скупостью. Они возмущались, видя с какой аккуратностью укладывает он в ранец свои книги и тетради, какими крошечными карандашиками он умудряется писать, как, ссудив кому-нибудь свой перочинный нож, он зорко следит за ним и при первом удобном случае настоятельно требует его назад. Все это казалось им отвратительной скаредностью; они не подозревали, что Илюша дорожит своими вещами вовсе не из скупости, а потому, что считает вещи эти принадлежащими Петру Степановичу, потому что всякий раз долго мучится и колеблется, прежде чем решится попросить несколько копеек на новый карандаш или грифель.

Не встретив дружеского участия со стороны товарищей, Илюша и сам не полюбил их. Отчуждение его стало еще сильнее после того, как кто-то из мальчиков узнал, что он исполняет у Петра Степановича обязанность слуги.

– Знаете, господа, Волчонок служит в лакеях! Волчонок чистит сапоги! Волчонок метет комнаты! У Волчонка есть барин! – передавали друг другу мальчики.

Нашлось несколько барчуков, которым показалось унизительным учиться вместе с лакеем, и они собирались даже просить директора об исключении Павлова из гимназии. К счастью, в классе было человека два-три поразвитее, которые пристыдили барчат и заставили их отказаться от этого глупого и злого намерения. Они скрепя сердце согласились терпеть Илюшу в своей среде, но относились к нему с нескрываемым презрением и брезгливостью. Остальные мальчики, хоть меньше гордились своим благородством, но все-таки не пропускали удобного случая подсмеяться над нелюбимым товарищем, уязвить его чем-нибудь. Если Илюша лучше или быстрее других решал арифметическую задачу, они говорили:

– Еще бы Волчонку не уметь считать! Барин часто посылает его в лавочку и бьет, если он принесет сдачи меньше, чем нужно.

Если он не совсем твердо отвечал урок или получал дурную отметку, кто-нибудь непременно замечал:

– Что, Волчонок, плохо? Господам служил и про книжку забыл?

– Эй, «человек»! – кричали ему шалуны, – вычисти мне сапоги!

– Принеси мне стакан воды!

Сначала Илюша отвечал на все эти насмешки бранью или побоями, но, видя, что это не помогает, перестал обращать на них внимание; только в сердце его росло недоброе чувство против насмешников.

«Ну, что же из того, что я лакей, а они господа? – думал он часто про себя. – Они не хотят со мной знаться, да мне и самому неохота с ними связываться!» И он все больше и больше сторонился товарищей, не участвовал в их играх, не вступал с ними в разговоры, и все рекреационное время[11] твердил уроки.

Способности у него были хорошие, и он занимался так усердно, так прилежно, что перешел во второй класс одним из первых учеников, и при переходе в третий опять надеялся получить похвальный лист. Он достиг своей цели, желание его исполнилось: он мог учиться, мог читать, сколько хотел, – Петр Степанович не скупясь снабжал его новыми книгами, – но он все-таки не чувствовал себя счастливым: полное одиночество тяготило его; ни от кого не видел он ласки, сочувствия, все относились к нему или холодно, или враждебно.

И среди шумной толпы товарищей, и в своей маленькой кухне, он всегда и везде был один – один со своими книгами. Никто не расспрашивал, о чем он думает, когда, окончив приготовление уроков, он по целым часам сидел, опустив голову на руки, никто не интересовался его чувствами. Мудрено ли, что он становился все более скрытным и угрюмым…

История с учителем математики была очень не по сердцу Илюше. С одной стороны, ему неприятно было, что он не мог обидеться, как следовало, по мнению гимназистов, с другой – он боялся, как бы дело не кончилось бедой.

«Пожалуй, директор рассердится да исключит из гимназии, или Курбатов наставит единиц и не перейдешь в третий класс, – думалось ему. – Что со мной тогда будет? Захочет ли Петр Степанович лишний год платить за меня, да если и захочет, так мне самому стыдно будет просить его».