— Разумеется, я мало что запомнил из того, что рассказал мне Джамаледдин, — жестоко прибавил он. — В тот вечер мы много говорили о Судане. Больше я рукопись не видел. Могу засвидетельствовать, что она существовала, но, боюсь, как бы не была утрачена с тех пор. Все, чем владел мой друг, сгорело, было уничтожено, разошлось по свету.

— Даже рукопись Хайяма?

Вместо ответа дядя Анри поблагодарил меня малообнадеживающей гримасой. Перед тем как продолжить свой рассказ, он сверился с записями.

— Когда шах посетил Всемирную выставку в Европе, в 1889 году, он предложил Джамаледдину вернуться в Персию, «вместо того чтобы провести остаток жизни среди неверных», дав ему понять, что назначит его на высокую должность. Изгнанник поставил условия: провозглашение конституции, демократические выборы, равенство всех перед законом, «как в цивилизованных странах», и запрет на иностранные концессии, выкачивающие богатства из страны. Нужно сказать, что положение дел в Персии уже несколько лет давало пищу нашим карикатуристам, особенно в связи с тем, что русские, имевшие монополию на строительство дорог в этой стране, взяли на себя еще и обязанности по обеспечению порядка. Ими была создана специальная казачья бригада, подчинявшаяся непосредственно царским офицерам и вооруженная гораздо лучше, чем персидская армия. Не желавшие отставать от них англичане за понюшку табака получили право эксплуатировать все лесные и рудные запасы страны, а также управлять ее банковской системой[57]. Австрийцы же наложили лапу на связь. Потребовав от шаха покончить с существующим положением дел, Джамаледдин был уверен, что получит отказ, но, к его великому изумлению, все его условия были приняты и ему было обещано содействовать переустройству страны.

Джамаледдин приехал в Персию, вошел в близкое окружение верховного правителя и первое время пользовался его всяческим расположением, вплоть до того, что с большой помпой был представлен гарему. Однако реформы так и не начались, а конституция… По мнению духовенства, она вообще была несовместима с Божьими установлениями. Придворные убеждали шаха, что демократические выборы приведут его как абсолютного монарха к тому же плачевному концу, что и Людовика XVI. Что касается иностранных концессий, то, постоянно испытывая недостаток средств, шах не то что отказывался от уже существующих, но стремился заключить договоры на новые. Так он отдал одной английской фирме за скромную сумму в пятнадцать тысяч фунтов стерлингов монополию на персидский табак, да притом не только на его экспорт, но и на продажу внутри страны. Если учесть, что в Персии удовольствию курения табака или кальяна предаются все мужчины, женщины и немалое количество детей, эта сделка обещала немалые барыши.

До того, как новость об этой последней уступке иностранцам распространилась по Тегерану, были тайно распространены памфлеты, в которых шаху предлагалось еще раз хорошенько подумать. Один экземпляр попал даже в спальню монарха, и тот заподозрил в авторстве Джамаледдина. Забеспокоившись, реформатор решил перейти в состояние пассивного сопротивления. В Персии есть такая практика: когда кто-то опасается за свою свободу или жизнь, он удаляется в древний храм-святилище в окрестностях Тегерана, запирается там и приглашает посетителей, которым излагает свои обиды, при этом переступить порог и схватить его не позволено никому. Джамаледдин так и поступил, спровоцировав колоссальный подъем народных масс. Со всех уголков Персии туда стекались тысячи людей для того только, чтобы послушать его.

У шаха наконец лопнуло терпение и он отдал приказ выставить Джамаледдина из храма. Говорят, перед тем как совершить этот коварный поступок, он долго колебался, однако его визирь, хотя и получивший образование в Европе, убедил его, что Джамаледдин не имел права воспользоваться подобным иммунитетом, поскольку являлся всего лишь философом, да к тому же басурманом, то бишь нехристем. Вооруженные солдаты ворвались в святое место, проложили себе путь в толпе многочисленных паломников и схватили Джамаледдина. Отобрав у него все, что было при нем найдено, его чуть не голого дотащили до границы.

В тот день «Рукопись из Самарканда» затерялась, то ли затоптанная солдатскими башмаками, то ли унесенная кем-то.

Не прерывая рассказа, Рошфор встал в свою излюбленную позу: прислонился к стене и скрестил руки на груди.

— Джамаледдин остался жив, но заболел, а кроме того, был оскорблен тем, что столько людей, дотоле жадно внимавших ему, спокойно присутствовали при его публичном унижении и ничего не предприняли. Им были сделаны из этого прелюбопытные выводы: он, жизнь положивший на бичевание обскурантизма религиозных кругов, посетивший масонские ложи Египта, Франции и Турции, решил использовать свое последнее оружие, чтобы заставить шаха уступить, Чего бы это ему ни стоило.

И что же он сделал? Обратился к духовному руководителю страны с подробнейшим письмом о состоянии дел в стране, прося его использовать свой авторитет, чтобы помешать светской власти передать неверным достояние мусульман. О том, что было дальше, писали газеты.

Американская пресса опубликовала поразительный документ, распространенный главой шиитов: «Всякий, кто станет потреблять табак, противопоставит себя имаму Времени, да ускорит Аллах его появление». Ни один перс не выкурил ни одной сигареты в последующие дни. Кальяны были разбиты или убраны подальше, торговцы табаком закрыли лавки. Среди жен шаха было введено строгое ограничение на потребление табака. Шах пришел в неистовство, обвинил муфтия в безответственности, в том, что он «не беспокоится о серьезных последствиях прекращения курения для здоровья мусульман». Но бойкот лишь усилился и сопровождался шумными демонстрациями в Тегеране, Тебризе, Исфахане. Соглашение с англичанами о концессии пришлось аннулировать.

А между тем, — продолжал Рошфор, — Джамаледдин сел на пароход, отплывающий в туманный Альбион. Там я его и встретил, мы долго говорили, он показался мне каким-то потерянным. Все повторял: «Нужно свергнуть шаха». Это был глубоко униженный человек, думающий лишь о мести. А тут еще шах, не оставлявший его в покое, отправил лорду Солсбери полное раздражения послание: «Мы изгнали этого человека, поскольку его действия расходились с интересами Англии. И куда же он отправился? В Лондон!» Официальный ответ шаху гласил, что Великобритания — свободная страна, и никакой закон не в силах помешать человеку высказаться, а на словах ему пообещали найти легальные способы ограничить деятельность его недруга. Джамаледдина попросили сократить срок своего пребывания на острове. Совершенно пав духом, он был вынужден отбыть в Константинополь.

— И теперь он там?

— Да. Говорят, впал в глубокое уныние. Султан предоставил в его распоряжение прекрасный дом, где он может принимать друзей и учеников, но покидать пределы страны ему запрещено. Кроме того, с него не спускают глаз.

Величественная тюрьма с распахнутыми настежь дверьми: дворец из дерева и мрамора на холме Илдиз. Неподалеку расположена резиденция великого визиря, пища доставляется горячей с кухни султана. Поток посетителей не иссякает, они входят в решетчатые ворота, идут по аллее к дому, на пороге снимают галоши. Учитель раскатистым голосом бичует Персию и шаха, предвещает несчастья.

Я, иностранец, американец, стараюсь стать совсем незаметным, стушеваться, так чтобы ни моя шляпа, ни моя походка не привлекли ничьего внимания. Я проделал путь от Парижа до Константинополя, семьдесят часов провел в поезде, пересек три империи для того, чтобы узнать о судьбе старинной книги — песчинке в необъятном, охваченном смутой Востоке.

Навстречу мне вышел слуга. Склонившись в почтительном поклоне, он поприветствовал меня по-французски, но не задал ни одного вопроса. В этот дом все приходили либо увидеть Учителя, послушать его речи, либо пошпионить за ним. Меня попросили подождать.