Константин Воронков
ЦАРЬ-КУКЛА
ЧАСТЬ 1
1
Очнулась она в смятении: только что одевалась в театр и вот уже стоит на Тверской и смотрит на Кремль.
«Интересно, была я там или только иду? А если не была, то чем занималась?»
Она посмотрела на часы — десять вечера — и открыла сумку. Ключи, упаковка бумажных платков, немного денег в кошельке. Косметику она не брала, не любила краситься. Иногда и вовсе выходила неумытой, лишь покрывала голову платком, чтобы скрыть беспорядок. Она вообще старалась поменьше смотреть в зеркало: не хотелось видеть в нем людей, жизни которых представали в памяти чередой темных пятен.
Родители погибли, когда ей было пять. В газетах случившееся называли ужасной трагедией, в разговорах — нелепой случайностью. На скользкой осенней дороге машина на полном ходу сорвалась с моста в реку. По пути парапет раздавил мать и обезглавил отца. Сама она вылетела в воду через срезанную крышу. И газеты, и их читатели ее спасение называли чудом. Иначе и не назовешь.
К счастью, она этого не помнила. Воспоминания начинались с бабушки и дедушки, родителей матери, взявших ее на воспитание. Все ее детство было расписано по минутам: шесть дней в неделю она металась между уроками, секциями и кружками. Ее рано научили читать: сперва отдельные буквы, а потом слова. Читать с помощью слов чужие мысли она научилась сама и тогда полюбила литературу: «Анна Каренина», Достоевский, Набоков. Ее водили в театр и на концерты. «Дядя Ваня», «Лебединое озеро», Прокофьев.
В стремлении уберечь внучку от прошлого опекуны преуспели. Но однажды спасительная забывчивость пустила метастазы в настоящее: из памяти стали вываливаться минуты и часы, уроки и спектакли, разговоры и телепередачи, она забывала выученное и отвечала невыученное, знакомые оказывались незнакомыми, а незнакомые — знакомыми.
И тогда начались врачи. Доценты, профессора и даже иностранные консультанты сменяли друг друга. Случай казался столь интересным, что многие не брали денег. Про нее писали статьи и защищали диссертации. Они перепробовали многое, от гипноза до шоковой терапии, и в конце концов диагноз поставили. Но это не особо помогло, потому что вылечить ее не смогли.
Раиса достала из-под платков надорванный билет. Значит, до театра она все-таки дошла. Привычным движением она просунула руку в сумку, но пупсика, своего талисмана, не нащупала. Она пошарила по подкладке и оторопело склонилась над сумкой. Потом несколько минут она перебирала скудное содержимое. Безрезультатно. Наконец, отчаявшись, она привалилась к газетному киоску и горько расплакалась.
— Пожалуйста, ну, пожалуйста! — горячо бормотала Раиса. — Умоляю, скажите, где он! Вы же знаете, как много он значит! Я же вас никогда ни о чем не просила! Только один раз! Будьте людьми! Пожалуйста, верните его!
Но кроме шума города она ничего не услышала.
2
Накануне Пасхи, около двух часов пополудни, Лука Капралов, автор бестселлера «Проклятие гардеробщицы» и его не столь успешного продолжения «Проклятие гардеробщицы: В поисках утраченного номерка», в расхристанных чувствах лежал в постели и слушал, как кто-то настойчиво звонит в дверь. Белья на нем не было, из-под скомканного одеяла торчала давно не видевшая солнца икра. К груди писатель прижимал айфон, чтобы как только расклеятся глаза, открыть свою любимую книгу — Фейсбук. Сквозь сомкнутые веки он видел озарявшие комнату вспышки молний — за окном бушевала первая весенняя гроза. Однако в Капралове это священное для любого писателя явление природы не рождало ничего. Если он и надеялся сейчас на озарение, то вряд ли на идущее с небес.
Писателем Капралов был не всегда. Подростком он не писал стихов и в девятнадцать не сочинял рассказов. Он долго как промокашка впитывал жизнь и только по выходу сроков, в которые положено определяться с ее смыслом, остановился на литературе.
Молодому писателю (Капралову было тогда тридцать два) помогли образование — диплом психиатра — и годы клинической практики. Творчески переосмыслив врачебную тайну, в основу своей первой истории он положил историю болезни. Он описал драму одинокой женщины, гардеробщицы в министерстве финансов. Ее отношения с посетителями и их одеждой стали основой сюжета. Тайные примерки и исповедальные беседы с куртками Columbia и итальянскими пальто, ревность к их владельцам и горечь от созерцания следов износа своей метафоричностью могли поспорить с размышлениями Кэрри Брэдшоу. Финальная же встреча героини с любимой подругой — каракулевой шубой — стала кульминацией романа, заставившей критиков вспомнить гоголевскую шинель, а читателей по-новому взглянуть на привычный им мир вещей. Даже явное сумасшествие капраловской гардеробщицы было воспринято публикой как яркий символ атомизации, постигшей общество потребления. Разглядывая открывшиеся в романе смыслы, автор в конечном итоге пришел к заключению, что читателю виднее.
В написанном через год по настоянию издательства продолжении героиня выходила за обладателя кашемирового пуховика и бросала работу. Критики отметили возросшее мастерство писателя, но в магазинах роман провалился. В следующие три года у него вышла еще одна книга, но сенсацией она тоже не стала.
Очнувшись после десяти часов сна, писатель Капралов пытался диверсифицироваться. Вместо психиатрической драмы (принесший ему успех жанр он про себя называл сю-сюреализмом) он мечтал о настоящем триллере. Его сонный мозг перескакивал от воскресшей из-за глобального потепления Годзиллы к Туринской плащанице, из которой выделили ДНК Иисуса Христа, чтобы с помощью клона организовать второе пришествие. Но даже этот великолепный, вероятно, навеянный Великой субботой сюжет не устроил разборчивого автора.
В дверь продолжали звонить. Он с досадой отложил телефон, взял с тумбочки пульт и включил телевизор. Передавали новости. И главной, конечно, была Пасха.
«По легенде, — рассказывал мужской голос на фоне крестов, куполов и колоколов, — первое пасхальное яйцо принадлежало императору Тиберию. Однажды он заявил, что воскрешение Христа так же возможно, как и красное яйцо».
Голос доступными ему средствами обозначил новый абзац и вернулся к своему владельцу в студию.
«И вот тогда яйцо в его руке впервые покраснело. Некоторые даже считают, что знаменитая русская матрешка произошла от деревянных пасхальных яиц».
Дальше, с удовлетворением отметив, что настырные визитеры угомонились, Капралов наблюдал, как президент с утра пораньше руководит на местах: пробует короткими пальцами оттаявший ком земли, расспрашивает тружеников села о видах на урожай, бодро карабкается в кабину трактора. Он давно заметил, что явление большого начальства поднимает людям настроение: крестьяне с приоткрытыми ртами ждали предлога засмеяться.
— Да тут прям как в космическом корабле! — обозревая из кабины народ, сообщил президент, и все с облегчением заклокотали — ха-ха-ха!
А передача несла телезрителя дальше вместе с первым лицом: вот оно уже в Большом театре в окружении пачек и обтянутых трико ягодиц слушает лекцию об устройстве сцены. «Под нами компьютеризированное пространство размером с шестиэтажный дом!» — восклицает художественный руководитель, художественно водит рукой, и, словно в мюзикле, артисты распадаются на пары и начинают в полной тишине танцевать.
«И не боятся ведь высоты!» — успел забеспокоиться писатель, но на экране снова был диктор, светящийся таким благолепием, будто выходной у него, а не у тех, кто на него смотрит.
«Пасха, — провозгласил он, уцепившись взглядом за телесуфлер, — это главный праздник всех христиан. Православным же повезло особенно: накануне Светлого воскресенья в Храме гроба Господня в Иерусалиме возгорается Благодатный огонь! Вы можете видеть, как верующие умываются им, не рискуя обжечься».
Капралову нестерпимо захотелось кофе. Он выключил телевизор, метко опустил ноги в тапки и окинул взглядом отражение в гардеробе. Все было на месте — и свалявшиеся за время сна светлые волосы, и немного оттопыренные уши, и тело, не атлетическое, но и не такое, чтобы о нем много размышлять. Внешность у Капралова была весьма удобная: с детства он был избавлен как от сопутствующих красоте иллюзий и следующих за ними разочарований, так и от страданий уродства, губящих всякий зачаток душевного благополучия; вся она как бы полагалась на чужой проницательный взгляд: за расслабленными чертами можно было усмотреть скуку и безволие, а можно — и безразличие к суете. Кто-то назвал бы его невзрачным, кто-то интересным, а кто-то даже и привлекательным, однако, зависело бы это, скорее всего, не от вкуса смотрящего, а от настроения самого Капралова.