Старик задумался, прищурив глазки, и было не понять, то ли он вспоминает высокого мужчину, то ли решает, что делать с подозрительным парнем. Петельников терпеливо ждал, а ждать он умел.

— Одетый во всякую одежду? — наконец спросил старик.

— Точно, одетый, — понял его Петельников.

— С портфелем? Только получше твоего.

— Наверняка получше.

— Шагает, как министр, лицом вперёд. Сурьезный мужчина. Прямо не гражданин, а турист. На пятый этаж ходит. А квартиры не знаю.

— Спасибо, дедушка.

Петельников побежал наверх, засовывая бумаги в портфель. Он не сомневался, что найдёт женщину Ватунского, хотя способ выбрал не тот, а какой-то эффектный и дурацкий. Надо бы старым добрым обходом квартир и расспросами, как получилось сейчас с дедом.

На пятом этаже тоже было две квартиры. Инспектор позвонил в правую. Дверь тотчас открыли, но он не сразу спросил то, что надо было спросить.

На пороге, а порог этой квартиры был ступеньки на две выше лестничной площадки, стояло неземное существо. Сзади существа, где-то за спиной, горела сильная лампа, просвечивая лёгкий халат. Под ним, схваченная мягкими линиями, словно залитая тушью, чернела изящная фигурка. «Как таитянка на солнечном холме», — подумал инспектор.

Он считал, что у него есть кое-какие слабости. Больше всего в жизни он любил уголовный розыск. На втором месте стояли красивые женщины. Петельников знал, что это явная слабость: в мире наверняка существовали вещи посерьёзнее. Но практически он не мог их найти, потому что честность, труд, принципиальность, борьба и даже любовь входили у него в понятие «уголовный розыск». При случае он мог приударить за любой женщиной, но не за этой — женщиной Ватунского. Петельников не сомневался, что перед ним она.

Надо было завязать разговор. С женщинами у Петельникова получался лучше всего утоптанный, как футбольное поле, разговорчик о встрече.

— Скажите, Сидоров дома?

— У нас такой не живёт, — ответила девушка мягким голосом.

— А Иванов?

— Ни Иванов, ни Петров не живут.

— Я это знал, — заявил Петельников.

Она удивлённо шевельнула дверью, и высвеченный халатик мягкой волной побежал по точёной фигуре.

— Зачем же вы спрашиваете?

— Чтобы познакомиться с вами. Мне сказали, что вы последняя женщина древних инков.

— Но вы, кажется, не последний настырный парень на земле.

— Как вы смотрите на свидание в восемь часов у кинотеатра «Меридиан»? Не обращайте внимания на мою одежду — я гадкий утёнок. На свидании вы увидите лебедя.

Чуть раскосые глаза сначала округлились, а потом опять вытянулись вслед за губами, которые заулыбались.

— На улице ко мне приставали, но чтобы пришли на квартиру…

— Почему же нет, если доставляют на дом продукты и бельё из прачечной? Так как насчёт встречи?

— Я должна посоветоваться с женихом.

Петельников знал, кто её жених, который только теперь, после убийства жены, мог на ней жениться.

— Не стоит его посвящать в наши отношения. До свидания. Как-нибудь я заскочу.

В соседнюю квартиру Петельников позвонил уже просто так, для очистки совести, потому что привык всё доделывать до конца. Открыли не сразу, и пришлось раза три топить жёлтую кнопку. Инспектор бросил навстречу звякнувшему замку бодренькое «извините» и тут же сделал непроизвольный шажок назад…

Перед ним стоял Ватунский.

— Извините, из санэпидстанции. Мышек у вас нет?

— Не держим, — бесстрастно ответил главный инженер.

— Я имею в виду диких, — уточнил Петельников.

— Не знал, что милиция ещё и мышей ловит, — усмехнулся Ватунский и захлопнул дверь.

Женщина стояла тихо, как опавшее дерево.

И Рябинин сразу понял, что это она. Как понял, он не смог бы объяснить, как не объяснить, почему мы чувствуем горе друга за тридевять земель.

Среднего роста, стройная, но не хрупкая, в белой кофточке и светлой юбке, с тяжёлым белёсым снопом волос на затылке…

— Марианна Сергеевна Новикова? — спросил Рябинин, когда она села перед ним.

Чуть ощутимый запах духов выветрил казённо-прокуренный воздух. Рябинин заполнял первую страницу протокола, посматривая на её паспорт и охватывая взглядом лицо свидетельницы, потому что она склонилась низко, к самому столу.

Белая, как показалось Рябинину, очень тонкая для тридцати шести лет кожа. Простое русское лицо. Свежий лоб с завиточками на висках. Большие синие глаза широко расставлены, но это не замечалось — уж очень они синели. Её нельзя было назвать красавицей, скорее, милой, что, считал Рябинин, лучше красоты.

— Марианна Сергеевна, вы ничего не хотите мне сообщить?

Такая форма вопроса предполагала, что человеку есть что сообщить, следователь об этом знает и это надо сообщить.

— Спрашивайте, — вздохнула она так обречённо, что, не будь Рябинин следователем, век бы не стал у неё ничего спрашивать.

— Вы знакомы с Максимом Васильевичем Ватунским?

— Да. — И он даже не понял, она это сказала или тополиные листья шушукнули в открытую форточку.

— Какие у вас отношения?

— Близкие…

Лицо начало медленно, как снег подступавшей водой, наливаться краской. Казалось, тонкая кожа не выдержит этого жаркого прилива.

Вдруг она вскинула голову, окончательно покраснела до бурости и прищурила свои лазуритовые глаза:

— Да, близкие! Я признаюсь в этом, но только не тяните душу из Ватунского! Вы никому не верите! Ни ему, ни мне!

— Вообще-то я… — начал было Рябинин, но она упала на стол и зарыдала по-бабьи, так зарыдала, что у него побежали по спине игольчатые мурашки. Он вскочил и замельтешил по кабинету, не зная, что делать…

У женских слёз, как и у смеха, десятки оттенков. Плачут откровенно для выгоды, чтобы разжалобить и смягчить вину. Бывают слёзы так, на всякий случай, дешёвые, как бижутерия. Есть слёзы киношные, банальные — знают, что в таких случаях плачут на экране. От радости плачут тёплыми редкими слезинками. Кокетливые есть слёзы, когда приложат платочек — то ли слезу ждут, то ли нос вытирают…

И с горя есть слёзы, холодные и мокрые, как оплавленный лёд.

Таких слёз Рябинин боялся больше удара в лицо. Лучше бы она в него швырнула пепельницу. Кое-как он заставил её выпить глоток воды, и она начала медленно успокаиваться, запоздало всхлипывая. Завитки на висках намокли, повисли, как у первоклассницы. Лицо побледнело, словно она смыла прилившую краску слезами…

Сначала Рябинину показалось, что в кабинет скользнул солнечный луч, прорвав осенний туман: всё побелело, посветлело, как на опушке. Рябинин смотрел на свидетельницу сквозь повлажневшие стёкла, и её всхлипы, и её беспомощная женственность, которая теперь исчезает в женщинах, как кислород в городах, и неожиданный свет в кабинете, и ещё что-то неизвестное, попавшее в его грудь — всё это щемящим комком вдруг сжалось у него внутри и захотелось встать, склониться и поцеловать ей руку. Рябинин даже легонько отпрянул от стола, поражённый возникшим желанием. Что это — сентиментальность, или психопатия, или всего помаленьку?

— Спрашивайте, — всхлипнула она в последний раз.

— Расскажите по порядку. — Рябинин вытер матовость с очков.

— Я рассказала.

— И всё?

— О чём же ещё?

— Поподробнее, — попросил Рябинин и подумал, что она и верно всё рассказала. Остались детали, а может, даже их не осталось.

— Познакомились давно, много лет назад, — начала она, переводя дыхание после каждого слова. — Что говорить? Встречались тайно… Скрывали… Это нам удавалось. Жену он не любил, даже ненавидел. Он любит меня.

Новикова, пожалуй, впервые посмотрела на Рябинина внимательно — поймёт ли он о любви, не из тех ли он следователей, которым лишь бы записать в протокол.

— Ватунская знала о вашем существовании?

— Узнала года два назад. Вообще жизни не стало. Особенно для него. Скандалы. После них он чернел.

— Что вы знаете о её смерти со слов Ватунского?