Замедлив шаг, Моэнгхус приблизился к нему, никоим образом не обнаруживая своих намерений, оставаясь на известном расстоянии. В подобных ситуациях полагалось первой заговорить душе заблудшей.
— Что она сделала со мной? — наконец спросил Сорвил, наблюдая за пятнами света и тени, рябившими на плечах и дорожном мешке Сервы, шедшей шагов на двадцать впереди них.
— Это был Напев Принуждения, — ответил его спутник после некоторого раздумья.
Призраки недавнего переживания еще тревожили его нутро.
— Но… как смо…
— Как смогла она заставить тебя обоссать собственные штаны? — Резаное из камня лицо посмотрело на него сверху вниз, не с презрением, с любопытством. В этих бело-голубых глазах было что-то не от мира сего…
Глаза скюльвенда, так сказал ему Цоронга.
— Да.
Имперский принц задумчиво выпятил губы и посмотрел вперед. Последовав направлению его взгляда Сорвил узрел её лицо, повернувшееся словно раковина в волне. Она услышала их — за птичьими песнями, шелестом ветвей под ветром. Это он знал.
— А как голод заставляет тебя есть? — Спросил Моэнгхус, все еще смотря ей вслед.
Ту ночь они спали под мертвыми вязами, и только далекий ночной вой горных волков отмечал пройденные ими лиги. А наутро пошли лесными галереями, столь плотными, что они казались тоннелями; им редко удавалось увидеть небо, не говоря уже о том, чтобы определить сколько они прошли. Гиолаль, так звалась эта земля, прославленные и заповедные охотничьи угодья Инъйори Ишрой. В пути они в основном молчали. Сорвил шел, ни о чем не думая, ступая так, как будто был из стекла и опасался разбиться. И когда, наконец, посмел задуматься, образы предшествовавшего дня посыпались на него, вселяя судороги позора и унижения, и он не мог заняться ничем другим, кроме обдумывания нелепых и вздорных схем будущей мести. Но даже тогда в душе его сумело зародиться чувство… знание того, что действиями имперских отпрысков руководит нечто большее, чем кровосмесительная любовная связь.
Ему даже пришло в голову, что ему было назначено застать их в любовных объятьях…
День уже почти выбился из сил, когда они, наконец, оказались на гребне хребта, с которого открывался вид. Сорвил взобрался на груду огромных валунов, северная сторона которых обросла лишайником. Они словно совершили новый магический прыжок — таким неожиданным оказался вид.
Иштеребинт… наконец. Иштеребинт… гора на подножье меньших холмов, туша его затмевала небо перед ними. Солнце кровавым шаром висело на юге над самым горизонтом. Чертог погружался в гаснущий блеск светила, его восходящие откосы и обрывы были словно бы тушью вычерчены на кремового цвета пергаменте. Масштаб сооружения был таков, что сердце его отказывалось верить глазам.
Гора… обработанная и отделанная, каждая поверхность её срезана на плоскость или углубление… отверстия, террасы, резные изображения — их было больше всего. В таких подробностях, что от их созерцания болели глаза.
Сорвил пополз вперед на четвереньках.
— Как такое может существовать? — спросил он пересохшим от молчания голосом.
— Бесконечная жизнь, — пояснила Серва, — рождает бесконечное честолюбие.
Пространство внизу увязывал воедино лес, простиравшийся на несколько уступов подножья и заканчивавшийся как будто бы полосами мертвых деревьев. Гора словно застыла в покаянии, на коленях, расставив ноги. Между ними походила дорога, мощеная белым камнем, любопытным образом обрамленная колоннами и лишенными крыш склепами, хотя большая часть последних (и даже некоторая часть первых) обнаруживали признаки разрушения. Даже с этого расстояния, Сорвил видел движущиеся по дороге фигурки, цепочку москитов, тянувшихся к расщелине Обители — толпа сходилась под громоздившимся друг на друга резными утесами. Вход в утробу Обители обрамляли две массивные фигуры, фас входа поднимался над линией теней и был обращён к южному горизонту, алому, оранжевому и бесстрастному.
— Колдовство… — заметила Серва, обращаясь к своему брату. — На всём видна его метка.
— Что будем делать? — Спросил Моэнгхус, не отводя глаз от Обители.
Свайальская ведьма бросила на него угрюмый взгляд, но ничего не сказала. Она сидела на краю обрыва, свесив вниз ноги.
И тут Сорвил услышал это — звук колышущегося на ветру полотнища, негромкий и певучий, и все же полный скрежещущей гравием скорби.
— Что это такое? — спросил он. — Этот звук…
Теперь, когда душа его ощутила этот плачь, он удушил все прочие звуки, свидетельствуя о глубочайшей неправде таящейся в теплом летнем воздухе.
— Это Плачущая Гора, — ответила Серва, уже оказавшаяся на ногах. — Скорбь её перед нами.
Несколько страж они с трудом спускались под меркнувшим светом, преодолевая лесистые склоны и каменистые гребни. Об остановке не могло быть и речи. Лес не просто кончался, он умирал, деревья лишались листьев, земля становилась бесплодной и пустой. Один лишь Гвоздь Небес освещал дорогу через пустошь. Они перебирались через мертвые древесные завалы, спотыкались о переплетения выбравшихся на поверхность корней. Ветви над головой разрывали звездные арки ночи.
Отринув дневное тепло, зимняя тишина кралась над миром.
Иштеребинт высился справа от них, медленно привлекая к себе, по мере того, как Серва вела их вдоль тыльной стороны восточного склона горы. Мать Сорвила некогда показывала ему древнюю памятку, резную печать из слоновой кости, по её словам унаследованную от какого-то южного владыки. Она посадила сына между своих скрещенных ног, и со смехом, положив свой подбородок на его плечо, рассказывала сыну о странностях этой вещицы. Она называла этот предмет зиккуратом, миниатюрным изображением тех ложных гор, которые привередливые короли, не желавшие оставлять свое тело погребальному костру, строили в качестве собственных гробниц. Его завораживали сотни миниатюрных фигурок, врезанных в стороны ступеней-террас: казалось невозможным, что ремесленник мог изготовить такие крохотные изображения. По какой-то причине, подробности эти растревожили его душу, и, понимая, что он испытывает терпение матери, Сорвил рассматривал каждую из фигурок — многие из которых были не больше обрезка ногтя младенца — и восклицал: «Смотри-смотри! Вот еще один воин, мама! Этот с копьем и щитом!»
Иштеребинт не был ложной горой, если не считать плоской вершины, ему была чужда геометрическая простота зиккурата. Размером и расположением его изображений ведало зловещее буйство, ничем не сдерживаемое внимание к деталям, полностью противоречившим аккуратному и осмысленному параду фигур на террасах слоновой кости, рабам, трудящимся у основания, царственному двору, прохаживавшемуся у вершины. Даже останавливаясь, он ощущал себя мотыльком, ползущим к чему-то слишком огромному для того, чтобы быть произведением чьих-то рук. Каждый раз, когда он промерял Иштеребинт своим взглядом, какие-то предчувствия былого мальчишки — еще уверенного в том, что отец и мать будут жить вечно — вспыхивали в душе его. Он даже ощущал доносящийся из курильницы хвойный запах, слышал вечерние молитвы…
И гадал, не попал ли в какой-то безумный кошмар…
Проснись… Сорва, мой милый…
Жизнь.
Глаза его жгло, и движения его век вышли из-под контроля, когда они приблизились к замеченной сверху большой дороге — Халаринис, как называла ее гранд-дама, Летняя лестница. Сорвил и Моэнгхус пригнулись, разглядывая фигуры, бредущие без факелов по всей её длине. Серва, тем не менее, продолжала, как и прежде идти вперед.
— Это эмвама, — проговорила она, завершая пируэт, ничуть не нарушивший её шаг. И с этими словами продолжила полностью безмятежно двигаться вперед. Моэнгхус последовал за ней, опустив тяжелую длань на рукоять своего палаша. Сорвил помедлил какое-то мгновение, вглядываясь в гранитную непреклонность их движения к цели, а затем занял место, отведенное ему Анасуримборами, — место позора и ненависти.
Серва произнесла короткую строчку таинственных звуков, и в какой-то пяди над её головой открылся ослепительно яркий глазок, рождавший тени предметов, к которым был обращен.
От эмвама ему сделалось тошно.
Сорвил знал, кем они были, или по крайней мере, кем считались: человекообразными служителями, рабами нелюдей. Но, чем бы их не называли, быть людьми они давно перестали. Коротышки с оленьими глазами. Невеликие телом — самый высокий едва доставал ему до локтя — и разумом. По большей части одеждой своей они напоминали селян, однако на некоторых были мантии, свидетельствующие об определенном ранге или функции. Шедшие в гору несли с собой тяжелые грузы — дрова, дичь, стопки лепешек пресного хлеба. Отличить мужской пол от женского можно было только по наличию грудей, некоторые из женщин, однако несли собой спящих младенцев в повязках, сплетенных из на удивление пышных волос.