ГЛАВА ТРЕТЬЯ Момемн
Люди, принадлежа к природе, воспринимают собственную сущность как Закон, если им кажется, что её ограничивают, и как природу, когда она представляется им буйной и непокорной.
Таким образом, некоторые мудрецы утверждают, что людей от зверей отделяет умение лгать.
— Лови, — кличет на закате Шлюха Момемнская…
Однако персик и так уже в его руке.
В обширном и пустом мраке Ксотеи, Дар Ятвер стоит неподвижно возле идола своей Матери, наблюдая за тем, как несколько нетвердо стоящих на ногах жрецов поднимают и уносят мертвую плоть своего шрайи. Трое из них плюют на пол у его ног. Инкаусти уводят его, и он смотрит назад, видит себя стоящим в тени позлащенной Матери.
Горны сдирают кожу с неба. Мотыга и Земля! Мотыга и Земля! Жестокий Момемн лежит в бесчестье, пораженный от Книги за свои беззакония. Императрица взывает. И голос её проносится над последними лучами солнца. — Лови…
Он не столько умывается, сколько стирает кровь со своих ладоней.
К ним присоединяется худощавая, в странном облачении девушка по имени Телиопа, утонченность которой умаляется до простоты. — Там кто-то был, когда это случилось, — объясняет он ей, и видит, как она исчезает во всесокрушающей черноте.
Императрица бросает персик… — Лови.
Он погружает в воду пальцы, они коричневые, но вода вокруг них расцветает алым облачком.
Императрица смотрит ему в лицо. — Что ты сделал… Как это оказалось возможным?
Алые как рубин бусинки повисают на его пальцах. Он склоняет ухо, чтобы послушать: вода щебечет так тихо, но рябь от капель этих распространяется на все Сущее.
Все творение.
Горны ревут. Черный город напряжен, взбаламучен.
— Лови.
Своды оседают, становятся на колено, потом на другое. Матерь проливает слезу, забирая данное ею. Он видит как собственными руками мечет разбитое, видит как пошатнулся Аспект-Император, как исчезает он под пятою Матери.
Он отворачивается от моря, от солнца, парящего над водами и вонзающего лучи свои в спину темных вод; он взирает на утомленные летом поля юга; он видит себя стоящим на зеленом холме, и смотрящим на то место, где находится сейчас, оставаясь возле императрицы.
Матерь удерживает его заботливыми, но грозящими погибелью руками.
Келлхус часто журил Эсменет за её постоянные дурные предчувствия. Он напоминал ей о том, что люди, вопреки их собственным самозабвенным уверениям, добиваются послушания в той мере, в которой жаждут власти. «Если в своем положении ты не можешь доверять им, говаривал он, ищи утешения хотя бы в их жадности, Эсми. Раздавай свою власть как милостыню, как молоко, и они как котята прибегут к тебе… Ничто не делает людей настолько кроткими, как честолюбие».
И они к ней бежали.
Явившись на Андиаминские высоты, она полагала, что слышит голоса разыскивающих её инкаусти. Однако, возвращаясь назад с только что найденным Кельмомасом по потемневшим залам, Эсменет столкнулась с Амарслой, одной из приближенных рабынь, рухнувшей прямо к её ногам.
— Я нашла её! — Возопила почтенная матрона, обращаясь к расписанному фресками потолку. — Сейен Милостивый, я нашла её!
Тут и остальные начали появляться из позолоченного лабиринта, сперва офицер-эотиец, имя которого она успела забыть, а потом неуклюжий Кеопсис, экзальт-казначей …
Невзирая на всеобщую панику, весть о смерти Майтанета и её фактической реставрации пронеслась по улицам Момемна, и души, пострадавшие от совершенного её деверем переворота, начали вновь стекаться в Имперский квартал, бывший их родным домом. К тому времени, когда они с Кельмомасом добрались до лагеря скуариев, за ней уже увязалась целая дюжина спутников, а в самом лагере её ожидали уже новые дюжины, пестрый сброд, самозабвенно приветствовавший её. Прижимая к себе Кельмомаса, она остановилась, рыдая от радости… не веря собственным глазам…
А потом протянула руку к предложенным ими вожжам.
Она отцепила от себя чумазого звереныша, в которого превратился Кельмомас, и препоручила его, вопреки всем бурным протестам, попечению Ларсиппаса, одного из дворцовых жрецов-врачей. Его нужно было вымыть, переодеть, и конечно же накормить, а также обследовать на предмет болезни или заразы. Кожа его сделалась смуглой как у зеумца, покрылась пятнами, словно бы он побывал в баке с краской. На мальчике была только ночная рубашка, ткань пропиталась грязью и сделалась похожей на кожу. Волосы ребенка, некогда льняные и безупречные, стали черными как её собственные, слежались комками и крысиными хвостиками. При первой встрече вид его вселял отвращение в сердца прежних знакомых. Некоторые из них даже позволяли себе при виде его чертить в воздухе охранительные знаки, словно на нем оставили свои следы лапы смерти и погибели, а не нищеты и забвения.
— Мама, нет! — Сквозь слезы выдавил он.
— Ты слышишь эти барабаны? — Спросила она, взяв его за плечи и опустившись на колени. — А ты понимаешь, что они означают?
Синие глаза мальчика над забрызганными кровью щеками сверкнули умом.
Он не таков, каким ты его считаешь…
Маленький имперский принц нерешительно кивнул.
— Я нашла тебя целым и невредимым, Кель, но это всего только начало, — сказала она. — А теперь я должна обеспечить твою безопасность! Ты меня понял, мой милый?
— Да, мама.
Она прикоснулась к его щеке и улыбнулась, чтобы ободрить ребенка. Ларсиппас немедленно повел его в сторону, крикнув кому-то, чтобы принесли воды. Она позволила своему сердцу совершить еще три материнских сердцебиения, после чего отложила прочь родительские обязанности и возложила на свои плечи Империю — сделавшись именно той, какой её отчаянно хотели видеть обступавшие её люди: Анасуримбор Эсменет, Благословенной императрицей Трех Морей.
Все её вооруженные силы ограничивались инкаусти. Впоследствии она узнает, что все до единого из Сотни Столпов погибли, защищая её дом и детей. Эотийские гвардейцы в каком-то количестве, конечно же, сдались, и потому стыд задержит их появление. Из числа имперских аппаратариев, которых она видела в Ксотее, многие последовали за ней во дворец — как она поймет потом, в основном те, кто знал ее достаточно хорошо, чтобы довериться ее милосердной и незлобивой натуре. Остальных, бежавших в страхе перед расплатой, она никогда не увидит.
Она начала с того, что обняла Нгарау, старого и бесценного великого сенешаля, унаследованного ею от икурейской династии.
— Дом мой пришел в полный беспорядок, — проговорила она, заглянув в старые, с мешками, глаза евнуха.
— Действительно так, Благословенная.
И строгий Нгарау на нетвердых ногах заходил среди собравшихся, отдавая распоряжения. Люди немедленно начали расходиться по различным частям дворца и прочим службам, после чего перед нею остались только коленопреклоненные солдаты и стоявшие за ними имперские аппартарии. Среди стоящих на коленях придворных она заметила Финерсу, своего начальника Тайной службы, стройная фигура которого как всегда была облачена в черные шелковые одежды, служившие ему мундиром. Она поворотилась к нему, и невысокий человечек смиренно пал ниц.
— И ты ничего не знал о заговоре? — воскликнула она, обращаясь к шапке черных волос.
— Я ничего не знал, — проговорил он, уткнувшись лицом в плитки пола. — Я подвел вас, Благословенная.
— Поднимись, — воскликнула она голосом, полным неприязни, рожденной не столько Финерсой, сколько трагичным урожаем охватившего всех безумия. Хаос и восстание на всей земле Трех Морей. Несчетные жертвы вблизи и повсюду. Шарасинта. Имхайлас. Инрилатас…
Самармас.
— Ты слышал, что Майтанет говорил в Ксотее?
— Да, — глухим тоном ответил Финерса, безупречно выбритое лицо его не выражало ничего. Она ожидала, что главный шпион возвратится к прежней вкрадчивой манере и поднимется, однако он держался настороженно. — Что вы с ним должны примириться.
И тогда она превратилась бы в буйную и смертоносную Анасуримбор.
— Нет, — проговорила Эсменет, внимательно разглядывая его, и решив, что скулы и рот выдают слабость этого человека, произнесла. — Он говорил о том, что Империи не суждена долгая жизнь…
Поскольку её неудовольствие было очевидно, начальник Тайной службы склонил голову в той степени, которая была предписана джнаном — не более того. Эсменет посмотрела на прочих аппаратариев, стоявших на коленях в разных местах лагеря скуариев.