Этот опыт убедил меня, что хваленая британская «неписаная конституция» не стоит бумаги, на которой не была написана. Как дитя постколониальной эпохи я знал, что британцы оставили каждой своей колонии писаные конституции, почему же Великобритания считает ниже своего достоинства заиметь такую же для себя? Американцы и европейцы давно находят, что британская приверженность к неясным, неопределенным свободам не просто ненормальна, но даже экстравагантна. Если эти ценности достойны того, чтобы ими обладать, почему же, черт побери, они не достойны того, чтобы быть записанными? Однако движения за конституционную реформу, такие как «Хартия-88», в числе учредителей которой я выступал, изначально вызывают издевки в прессе и сталкиваются с политической апатией. То, что мы празднуем обретение законной силы имеющим официальный статус Актом о правах человека каких-то двенадцать лет спустя, знаменует великий сдвиг в британском политическом самосознании, и этот сдвиг — немалая заслуга групп давления, таких как «Хартия-88», «Свобода», «Контроль за цензурой» и «Статья 19». Членство в Европейском союзе также сыграло свою роль. Европейские идеи свободы были осмеяны тори, однако сейчас целительное влияние этих идей уже ощущается.

Если нужны дополнительные доказательства «малоанглийского»[245] неприятия британской консервативной партией такого выбора, реакция партии на Билль о правах во множестве их предоставляет. Настоящее партии, в образе министра внутренних дел теневого кабинета Энн Уиддкомб, ее динозавровое прошлое, представленное лордом Тиббитом, и их друзья в прессе объединились, чтобы атаковать новое законодательство. Суды будут завалены «пустяковыми» делами, протестуют они. Нелегальные иммигранты и преступники станут радостно потирать руки. И еще — о боже! — в школах расцветет мужеложство; и полигамия, узаконенная некоторыми религиями, такими как ислам, больше не будет преступлением! Эта поразительная реакция выдает, насколько глубоко мысль о нарушенных свободах расстраивает британское право. Акт о правах человека, действующий в Шотландии почти год, никак не разрушил гражданское общество, и шотландцы, должно быть, недоумевают по поводу озабоченности консерваторов. (Напомним противникам полигамии: даже в исламе существуют законодательные лазейки. Мусульманские страны, такие как Пакистан, где полигамия не допускается, используют их, чтобы поставить подобную практику вне закона. Где есть желание, там найдется и способ.)

Защитники Акта о правах человека подчеркивали важность создания «культуры свободы». Разумеется, это не означает, будто британцы не ценят свободу. Однако — как заставляет предположить рев тори — некоторые ценят ее недостаточно. Подлинная культура свободы самовыражения, если привести один пример, не потерпела бы затянувшегося присутствия в британском своде законов абсурдного, анахроничного закона о богохульстве. Этот закон фигурировал в Европейском суде по правам человека в «деле о „Видениях экстаза“» (1996)[246]. В письменных свидетельствах, представленных мною в Страсбурге, я доказывал, что «современная европейская концепция свободы самовыражения создавалась в восемнадцатом столетии деятелями эпохи Просвещения в борьбе не с Государством, но с Церковью. С тех пор Европа сопротивлялась идее инквизиции и сходилась на том, что религиозные ортодоксы не имеют права устанавливать рамки для того, что мы думаем и говорим». В итоге судьи в Страсбурге не отменили закона о богохульстве, предпочитая оставить решение за государствами — членами ЕС. Теперь Великобритания готовится принимать решение. Будем надеяться, что отказ от преследований за богохульство — одно из первых достижений нового Акта. Подобные Энн Уиддкомб и лорду Тиббиту будут страшно расстроены, если так и произойдет, что лишь усиливает притягательность идеи.

Кульминацией нынешних президентских выборов в США стало внезапное возвращение из небытия одной личности — Бенджамина Харрисона (1833–1901), умеренного республиканца, в период с 1889 по 1893 год двадцать третьего президента Соединенных Штатов. Знаете ли вы его — Бенджамина Харрисона? Мальчугана из Огайо, внука девятого президента Уильяма Генри Харрисона, добряка и прекрасного оратора? Бенджамина Харрисона, который, будучи президентом, подписал первый в истории США антимонопольный закон и, председательствуя в знаменитом «миллиардном Конгрессе»[247], промотал с его помощью весь доход государственного бюджета, доставшегося ему от предшественника? Вы этого не знали? И я не знал. Но есть один факт, благодаря которому этот давно забытый экс-президент навечно гарантировал себе сноску на одной из страниц истории американской избирательной системы. На выборах в 1888 году Харрисон набрал на 95 713 голосов меньше, чем его оппонент Гровер Кливленд — 5 444 337 голосов против 5 540 050, — и тем не менее победил, поскольку распределение голосов обеспечило ему большинство в коллегии выборщиков, где он одержал уверенную победу—233 голоса против 168, поданных за Кливленда.

Яростная схватка между Гором и Бушем впервые ярко высветила тот необычный принцип, по которому работает американская демократия. В этом году мы все узнали, что для того, чтобы стать американским президентом, вовсе не обязательно набирать миллионы голосов — достаточно заполучить в коллегии выборщиков, насчитывающей 538 человек, 270 голосов.

За несколько дней до начала выборов многие политические мужи внезапно осознали, что Эл Гор может, как в свое время Харрисон, набрав меньше голосов, чем противник, стать избранным президентом США, поскольку соотношение голосов, набранных в нескольких особо значимых штатах — густо населенных и промышленно развитых северных и во Флориде, — судя по сообщениям обозревателей, начало стремительно раскручиваться в обратную сторону. В итоге команда Гора принялась горячо восхвалять коллегию выборщиков, превознося до небес отцов-основателей, сделавших сомнительную победу Харрисона конституционно приемлемой. Теперь, когда мы на себе испытали драму самой жесткой предвыборной борьбы за всю историю Америки — борьбы, в которой, как ни странно, именно Буш, а не Гор, отставал от оппонента по количеству голосов, — демократы, внезапно развернувшись на сто восемьдесят градусов, начали кричать о несправедливости проигрыша оппоненту, набравшему меньшее количество голосов. Голова идет кругом от подобных скачков, и тем не менее остается вопрос: насколько демократична система непрямых выборов?

Разновидностью подобной системы явилась так называемая упрощенная демократия, введенная в Пакистане в 1960 году президентом Аюб Ханом и мирно почившая в наши дни. Аюб пришел к власти так же, как и многие пакистанские генералы, — вырвав ее из рук неугодного гражданского лидера. В результате идея представительного правительства, показавшаяся генералу не слишком привлекательной, была заменена придуманной им системой, которую можно было бы назвать скорее «первым шагом к демократии», нежели самой демократией. На период выборов граждане страны становились «избирателями», которые выдвигали примерно тысячу взрослых выборщиков, в свою очередь избиравших «первого демократа», а он уже принимал участие в референдуме, «подтверждавшем» законность власти Аюба.

В 1965 году эта система помогла сломить сильное оппозиционное движение, выступавшее против Аюба; возглавляла его лидер смешанной оппозиционной партии Фатима Джинна, сестра основателя страны. В Пакистане было широко распространено мнение, что «упрощенная демократия» имеет одно огромное преимущество: на членов коллегии выборщиков можно оказывать давление, их можно подкупать. Ход выборов гораздо легче контролировать, когда в них участвует ограниченное число избирателей, а не почти все граждане страны.