Спросите меня, где находится дом Большого Брата или как добраться до острова Соблазнов, и я не смогу вам ответить. Я запомнил только одного участника американского реалити-шоу под названием Survivor («Выживший»), которому удалось так обжечь себе руку, что на ней полопалась кожа, а пальцы стали похожи на подгоревшие сосиски, и запомнил только потому, что об этом рассказали в вечернем выпуске новостей. Об остальном меня спрашивать бесполезно. Кто выиграл? Кто проиграл? Да кого это вообще интересует?

Впрочем, без реалити-шоу телевидение уже не может существовать. Их успех — примета (нашего) времени, равно как и триумф шоу, где разыгрываются большие деньги, например Millionaire («Миллионер»). Популярность реалити-шоу столь высока, что заслуживает детального изучения, поскольку они помогают нам лучше узнать самих себя. Во всяком случае, должны помогать.

Но сколько же в них пошлого нарциссизма! Телевизор, который прежде наивно считали окном в мир, превратился в лавку дешевого барахла. Кому нужны знаменитые на весь мир, по-настоящему одаренные люди, если на экране всегда можно увидеть собственную аватару — этакое полузнакомое, полупривлекательное существо, изображающее нашу повседневную жизнь, но перемещенное в некие фантастические обстоятельства? Кому нужен талант, если экраны заполонила лишенная комплексов бездарность?

Я смотрел британский вариант «Большого Брата»; шоу, показ которого совпал с последним этапом избирательной кампании в стране, имело грандиозный успех и занимало первые страницы таблоидов. Общепринятое мнение объясняет это тем, что смотреть шоу интереснее, чем выборы. А если оно еще и «реальное», тогда возможно всякое. Например, может оказаться, что «Большой Брат» популярен потому, что он скучнее выборов. Поскольку это самый скучный и потому самый «нормальный» способ стать знаменитым и — если вы достаточно умны или везучи — богатым.

Быть «знаменитым» и «богатым» — две наиболее важные концепции западного общества; что же касается этических возражений, то они попросту отметены притягательностью славы и богатства. Быть богатым и знаменитым — о’кей, это прекрасно, быть хитрым тоже хорошо. Хорошо быть эксгибиционистом. Хорошо быть плохим. Скука — вот что затупляет острое лезвие морали. Невозможно удержаться от возмущения, глядя на людей, давно ставших обыкновенными прагматиками и корыстолюбцами.

О, эта серость! На экране мы видим, как люди становятся знаменитыми, потому что спят, разжигают костер, потом его гасят, записывают на видеопленку заученные мысли, демонстрируют свои груди, слоняются тут и там, ссорятся, устраивают друг другу мелкие пакости, спокойно относятся к своей непопулярности и — вот это уже интересно, жаль только, происходит нечасто, — целуются. Короче говоря, мы видим людей, которые становятся знаменитыми, практически ничего не делая, просто позволяя подглядывать за собой миллионам людей.

А теперь прибавьте к эксгибиционизму наших «островитян» нездоровое любопытство телезрителей, и вы получите картину общества, рабски преданного тому, что Сол Беллоу называл «гламурной жизнью». И верно, все эти банальные, но блестяще срежиссированные «события» поданы с таким шиком, что все истинные ценности нашей жизни: скромность, достоинство, ум, чувство юмора, бескорыстие (дальше можете продолжить сами) — сводятся до уровня никчемных излишеств. В этой перевернутой с ног на голову этической вселенной чем хуже, тем лучше. Шоу показывает нам «жизнь» в виде драки за место под солнцем, заставляя поверить, что в этой драке все средства хороши, и чем они отвратительнее, тем больше должны нам нравиться. Выиграть — это еще не все, как сказал когда-то Чарли Браун[261], вот проиграть — это уже все.

Проблема выдуманного шоу-реализма состоит в том, что, как у всех выдумок, у него короткая жизнь; если, конечно, он не сумеет как-то обновиться. Велика вероятность того, что наше нездоровое любопытство станет более востребованным. Нам будет уже недостаточно смотреть, как кто-то откровенно злобствует с экрана или плачет, когда его изгоняют из дома, превратившегося в ад, или «раскрывает всю подноготную» на очередном ток-шоу, словно знает что-то такое, что еще можно раскрыть.

На экраны постепенно возвращаются гладиаторские бои. Телевизор превращается в некий Колизей, а участники реалити-шоу — в гладиаторов и львов; их задача — уничтожать друг друга до тех пор, пока не останется один выживший. Возникает вопрос: сколько нам понадобится времени для того, чтобы, идя на поводу у нашей необузданной фантазии, потребовать присутствия «настоящих» львов и настоящей опасности, чтобы наконец утолить жажду все более ярких зрелищ, где было бы все больше боли и изощренных ужасов? В одной из газет как-то промелькнула заметка, что уважаемый писатель Гор Видал якобы согласился присутствовать на казни путем смертельной инъекции взрывателя из Оклахомы Тимоти Маквея. Свидетель казни наблюдает за этой жуткой процедурой через стекло, иначе говоря, видит ее на экране. Что ж, это ведь тоже реалити-шоу, которое — позвольте сделать предположение — может стать прообразом будущих телепрограмм. Если мы желаем смотреть, как люди предают друг друга, то почему бы не посмотреть, как они умирают?

В мире, расположенном за стенами телестудий, наши притупившиеся ощущения требуют всё новых доз удовольствия. Одного убийства нам уже недостаточно; первые страницы отдаются исключительно серийным убийцам. Теперь, чтобы привлечь наше внимание, нужно взорвать дом, полный людей, или расстрелять королевскую семью. Возможно, вскоре для этого придется полностью уничтожить какой-нибудь вид диких животных или выпустить на свободу смертельно опасный вирус; в противном случае можно навсегда остаться мелкой сошкой и прозябать на последних страницах. Вот так — в жизни, и в «реалити-шоу». Интересно, когда телевидение покажет нам первую реальную смерть? А вторую?

В конце великого романа Оруэлла «1984» Уинстону Смиту промывают мозги. «Он любил Большого Брата». Как теперь его любим мы.

Словно героиня древнегреческой трагедии, женщина — Дениз Фергюс, чье имя мгновенно стало знаменитым, — держа на руках воображаемое тело своего мертвого ребенка, Джеймса Балджера, истошно вопит, требуя справедливости. Убийц ее сына выпустили из тюрьмы, и женщина находит это несправедливым. «Неважно, где они будут находиться! — кричит она. — Придет и их час! Я этого так не оставлю!» Затем, внезапно спустившись с высот классической трагедии в стиле «кровь за кровь», женщина спокойно добавляет: «Восемь лет я хранила достоинство, но теперь расскажу все». Остается надеяться, что за этим не последуют призывы восстановить справедливость по принципу «око за око», что, конечно же, моментально выплеснется на первые страницы таблоидов. В конце концов, Чувство собственного достоинства — тема не для таблоидов. И если кто-то из освобожденных будет убит мстителями — или по ошибке убьют не того, — тиражи подобных журналов только вырастут.

Случившееся в районе Мерсисайд, где в 1993 году двое десятилетних мальчишек — Роберт Томпсон и Джон Венеблз — убили двухлетнего Джеймса Балджера, с самого начала породило множество вопросов. То, что убийцами оказались дети, и то, что убийство было совершено с особой жестокостью, заставило задуматься о природе зла: глубокая проблема, давно замусоленная средствами массовой информации, для которых зло — это, по-видимому, нечто вроде проявления киношного «дьявольского семени». Высказывались предположения, что Венеблз и Томпсон находились под влиянием «ужастиков», которые, как выяснилось, они не смотрели. Но самое удивительное в этой истории то, что мыслили и выражались стереотипными фразами, почерпнутыми из бульварных триллеров, вовсе не малолетние убийцы, а — кто бы вы думали? — британская пресса.