Его руки пробегают по моей спине, спускаясь все ниже, и я млею от его ласки. Да, я тряпка, наверное, но я не могу оттолкнуть его. Сейчас не могу. Может, потом. Все потом.

Отвечаю на его поцелуи со всем пылом, на которое способно мое очумевшее от любви тело и стонущее от того же сердце. Я любил его так, как будто он уже завтра уйдет, потому что понял: жить надо одним днем, не загадывая на будущее. Будущее – это больно, а я не хочу, чтобы болело. Я хочу быть счастлив. Сегодня. Сейчас.

– Возьми меня. Пожалуйста. Здесь.

И он взял, так страстно, но так бережно, что я чувствовал только удовольствие. Много-много удовольствия.

– Митенька, хороший мой, ну, что с тобой? – Канн целует мое лицо, обняв его ладонями, а я млею от его ласки. Мы только что кончили, оглашая лес распугивающими зверье криками.

– Ничего. Все хорошо, – вру я, прикрывая глаза, но Канн меня слишком хорошо знает, а потому за свою неумелую ложь получаю наказание – укус в плечо. Не больно, даже следа не останется, но я подпрыгиваю от неожиданности.

– Эй, ты чего? – голос мой полон гнева, а Канн оскалился.

– Не ври мне. Немедленно отвечай, что случилось? Почему ты сбежал? От тебя просто веет отчаяньем. Думаешь, я слепой?

– Нет, ты глазастый, гад, – разозлившись, ударяю его кулаком в грудь, заставляя отстраниться.

– Митя, ты чего? – он потер место удара ладонью, а лицо сделал такое недоуменно-невинное, что у меня перед глазами просто потемнело.

– Я чего? Это ты чего?! Кто она, а? Если нашел себе красотку на стороне, так бы и сказал!

Ай, как нехорошо. Истерика самая настоящая. Теперь Канн точно уйдет, и я его понимаю, сам не терплю истеричек, а тут… Стыдно. Очень стыдно, но остановиться просто не могу. Меня прорвало, словно плотину, хорошо хоть, без слез.

– Ты… Ты… – я даже задыхаться начал, не зная, как побольнее уколоть его перед расставанием. Я хотел, чтобы ему было так же больно, как и мне, а он вдруг впился в мои губы голодным поцелуем, обрывая мои крики, повалил меня на землю и, задрав ноги чуть ли не к голове, вошел резко и сильно. Ни о какой нежности уже и речи не было, мы трахались, рыча, кусаясь и царапая друг друга, словно дикие звери. Вернее, кусался и царапался я, а Канн только рычал на меня, прихватывая кожу на горле или ухо, но не до крови, а так… ох, не знаю, как это объяснить. Он словно показывал мне, что может сделать мне больно, но не будет, несмотря ни на что. Потому что я ему дорог.

На этот раз я кончил быстрее, но мой оборотень не заставил себя долго ждать. Всего несколько движений, и он вскрикивает, бессильно опускаясь на меня, а потом начинает вылизывать мне шею. Пискнув, я пытаюсь увернуться, но где мне справиться с этим волчарой.

– Щекотно. Пусти.

– Не пущу, пока не скажешь, чем был вызван твой гнев.

Чем-чем? Ревностью. Даже самому себе признаться стыдно. Ревность – это нехорошее чувство. Раньше мне ревновать было некого, теперь же я в полной мере осознал, как оно разъедает душу и ранит сердце. Между тем, Канн упорно добивается ответа и уже перешел к щекотке ребер. Хуже только стопа, хотя я и так сейчас мало что могу сказать, задыхаясь и извиваясь под ним от едва сдерживаемого смеха пополам с взвизгиваниями.

– Скажу… Все скажу… Только прекрати… – выкрикиваю я, вырываясь, и Канн наконец решает смилостивиться надо мной. Он отстраняется, и я могу перевести дыхание. – Я увидел, как ты стоял возле дома с той девушкой, что-то шепча ей на ухо. Потому и сбежал. Вы очень красиво смотрелись вместе, она ведь оборотень?

Говорю, а сам отвожу взгляд, не желая видеть в его глазах правду. Пусть соврет, пусть скажет любую ерунду, только бы не услышать от него, что он ее…

– …дочь, – его голос прорывается к моему сознанию, но я почти не улавливаю его слов.

– Что, прости? – я вглядываюсь в его лицо, затаив дыхание, боясь, что это слово мне послышалось.

– Я говорю, что она очень красивая, потому что есть в кого. Она моя дочь.

Вот теперь меня начало трясти, даже зубы застучали, а Канн, неверно поняв причину, начал меня укутывать, согревая.

– Д-дочь? Она твоя дочь?

– Конечно, дочь, глупый мой зайчик. И чего себе напридумывал? Да не вертись ты.

Но я не могу не вертеться, он засовывает мои руки в рукава, а я все наклоняюсь вперед, желая заглянуть ему в глаза, чтобы увидеть в них... Беспокойство обо мне и любовь.

Ох, Канн! Повисаю у него на шее. Рубашка колышется где-то за спиной, болтая одним пустым рукавом, а я не знаю, смеяться мне над собственной глупостью или плакать от счастья. Она его дочь! Все лишь дочь! А я уже напридумал себе всякой… Стоп!

– Как дочь? Ты же сказал, что у тебя семь сыновей.

Разжимаю объятья и упираю руки в бока, сверля его гневным взглядом.

– Ты спрашивал, сколько у меня сыновей, вот я и ответил, что семь. А про дочерей ты не спрашивал, – Канн быстро отступает на шаг назад и начинает натягивать штаны, с опаской глядя на меня.

– И сколько же у тебя ВСЕГО детей? – тихо спрашиваю я, тоже поднимая свои штаны с земли, но не надеваю их, а складываю, медленно скручивая в жгут. Глаза мои щурятся, и Канн медленно отступает еще на шаг.

– Семь сыновей и две дочери. Старшую ты видел, а младшей только семь лет. Девочки у нас вообще очень редко рождаются. Вот мы и… Между собой… Иногда.

– Ах, ты, ёбарь-рецидивист! – сделав замах своим оружием, я успеваю только увидеть его голую спину, юркнувшую за ближайшие кусты. – Все равно не уйдешь!

Если нас кто-то и видел, пока я гонялся за этим волчарой по лесу, то он промолчал об увиденном, потому как обошлось без последствий. Я имею в виду, что никаких шуток по этому поводу я не слышал, а может, они просто до меня не доходили, что тоже неплохо. Я бы, наверное, сгорел со стыда, расскажи мне кто-нибудь о том, как я бегал по лесу с голым задом. И ведь что обидно, я ни разу не попал по оборотню. Он всегда так ловко уворачивался, что все мои попытки ударить его хотя бы разочек так и остались бесплодными мечтами.

Окончательно выдохшись, я плюнул на эту неуловимую заразу, натянул так и болтавшуюся сзади рубаху и штаны, а потом уселся под дерево, чтобы отдохнуть. Канн тут же материализовался рядом, присев возле меня на корточки.

– Легче? – в голосе его было столько заботы, что я даже умилился. Хороший он у меня все-таки.

– Да, спасибо.

– Не за что. Тебе это было нужно, – и он присел рядом со мной, касаясь меня бедром и плечом. Его тело, такое теплое, просто манило прижаться к себе, что я и сделал, а Канн, обнял меня за плечи, притиснув к себе еще плотнее.

Хорошо с ним вот так сидеть и ни о чем не думать, наслаждаясь покоем. Прикрываю глаза и расслабляюсь, пристроив голову на его груди. Злости уже нет, но все же легкий осадок в душе остался.

– Раньше о дочерях сказать не мог?

– Не подумал. У нас все немного не так, как у вас. Люди в первую очередь гордятся сыновьями, а у нас – дочерьми, вот я и сплоховал. Прости.

– Это ты меня прости. Устроил истерику на пустом месте, – потираюсь щекой о его грудь, сам себе напоминая ластящуюся к хозяину собаку после того, как он наказал ее за какую-то провинность. – Глупо получилось. Да еще погоня эта… Представляю, как я выглядел, сверкая голым задом в лесу. Кстати, мои сапоги и твоя рубашка так и остались под той березой.

Канн тут же громко охает и перемещается к моим ступням, приподнимая каждую и рассматривая на предмет повреждений. Как ни странно, но, несясь за ним по лесу, я практически не повредил их, хоть и не привык к бегу босиком. Пара мест немного саднила, явно поцарапанная или наколотая, но это все не страшно. Зато обратно к дереву меня тащили на руках, не слушая никаких возражений. Пр-р-риятно.

Убежали мы, кстати, не так уж далеко. Канн благоразумно нарезал круги по лесу, около той березы, так что вскоре мы были уже дома, а там…

Та самая дочь-красавица что-то шепчет Любомиру, пока тот тащит для нее от колодца два ведра воды, а он смотрит при этом так, словно уже готов есть из ее рук.