Во взводе все шло своим чередом; сержант Швердтлейн делал вид, словно ничего чрезвычайного не случилось, мы получили чай — в тот вечер давали чай, — сахар, суррогат сала на бумажках, развешенными порциями. Мы ругались, как всегда, что они так малы, распределили сахар и, мирно усевшись перед бараками, принялись жевать. Ни одна душа ни слова не обронила о происшедшем, как будто ничего и не было. Только курносый и придурковатый Вильгельм Шмидт, батрак, не умевший ни читать, ни писать, ухмыльнулся и толкнул соседа, когда я подсел к ним на скамью. Но его соседом оказался как раз Карл Лебейде. Выражаясь по обыкновению изысканно, но в то же время на добром берлинском диалекте, он попросил достоуважаемого Шмидта не двигать своим козлиным плечиком, дабы вша не прыгнула оттуда вниз головой и не попала к нему, Лебейде, в чай. А лучший в роте цирюльник Науман Бруно, собираясь расположиться со своим инструментом вблизи нашего барака, хлопнул меня по плечу и сказал:

— А что, камрад, не пора ли тебе взяться за ум и подставить под острую бритву свою аристократическую мочалку?

Я спокойно посмотрел в его веселые глаза и скользнул взглядом по безупречно выбритым толстым щекам, которые могли служить рекламой его мастерства.

— Как раз сейчас — ни в коем случае. Это означало бы чересчур поспешную капитуляцию.

— Я вижу, тебе еще мало досталось, — сказал он, пожимая плечами, и, перекинув через руку полотенце, направился на свое обычное место, где его дожидалось уже несколько человек. Он, был одним из немногих организованных членов социал-демократической партии, которые получали у нас не только «Форвертс», но и информационные бюллетени, так называемые «Письма на фронт». В канцелярии Наумана побаивались: он знал точные нормы солдатских пайков и плутовать с ним, значит, нельзя было.

В тот вечер я долго не мог заснуть. И не тревога за свою личную судьбу была тому виной. Я думал о том, что мне не повезло. Почему именно я угодил в воинскую часть, где командование не пресекает подобное злоупотребление властью? Я поступил правильно не только с точки зрения социал-демократа Наумана, но и с позиций истинно солдатского духа, того рыцарства, которое мы еще мальчуганами воспитывали в себе. Англичане назвали бы такой поступок fair, порядочным, а поведение полковника — unfair, непорядочным. Я был убежден, что солдаты любой воинской части на фронте, после сражения поступили бы так, как поступил я. Эти тыловые жеребчики, подстрекаемые своей прессой, подрывают дух солдат, вместо того чтобы укреплять его, а ведь для них он — хлеб насущный. Тем не менее отпустить бороду было, конечно, величайшей глупостью. И, разумеется, мне следовало попросить Бруно Наумана срезать ее, но не раньше чем недели через две. Чувство собственного достоинства требовало от меня отодвинуть стрижку хотя бы на этот срок. Но впрочем, моя невеста давно мне писала, чтобы с такой бородой я не показывался ей на глаза. Мы собирались пожениться. Прошение об отпуске на предмет женитьбы было уже подано. Мне и во сне не снилось, что эпизод с пленными может повлиять на решение этого вопроса.

— Но он повлиял? — спрашивает фельдфебель Понт, не вынимая изо рта трубки.

— И да, и нет, — спокойно отвечает Бертин. — Об этом речь впереди.

— Вот незаметно и наступил вечер, — говорит, вставая и с удовольствием потягиваясь, обер-лейтенант Винфрид. — История презанятная, лучше не придумаешь. И чуть ли не эта безделица произвела переворот в ваших взглядах?

— Правильно взвесив, можно ли назвать ее безделицей? — отвечает Бертин. — Разумеется, если рассматривать этот эпизод сам по себе, а не в свете событий, происходивших или происходящих сейчас на фронте.

Как вам сказать, — возражает Винфрид. — Бог ты мой! Я бы не приказал закрыть воду. Но вам я бы основательно намылил голову за невыполнение приказа.

Бертин усмехнулся.

— Мне, лично мне, никто приказа не отдавал. Чей-то голос где-то что-то проревел; мы же поили у фонтана караван, как Ревекка своих верблюдов.

— А когда пала на поле брани ваша мочалка?

— Мочалка? Это неправильное название, — возразил Бертин, набивая свою пенковую трубку золотистым табаком и аппетитно уминая его. — Так называют русую бороду. Мою иначе, как черной метелкой, назвать было нельзя. Так вот, я сбрил свою метелку две недели спустя после того, как меня приметил по ней сердитый молодой лейтенант, у которого еще молоко на губах не обсохло. Впрочем, все это только цветочки, ягодки впереди. Все это только еще причины причин.

— Как посмотришь на эту комнату с английским ковром, полированной мебелью и удобными креслами, так язык отнимается. Дайте же мне сначала прийти в себя, четко воспроизвести в памяти замкнутый мирок, то бытие, из которого, казалось, мне никогда не вырваться, чего, впрочем, я и не желал.

Полуденная тишина почти ничем не нарушалась. В этот час особенно ясно доносился грохот французских батарей, благословлявших неожиданным огнем подступы к дальним участкам. В это время дня наши летчики — две маленькие черные точки — пролетали над лагерем, они летели в разведку через линию фронта. Поводов для воздушных боев искать не приходилось. В дневные часы условия наблюдения с аэростатов ухудшаются. Лучше вести наблюдения по утрам, когда солнце у аэростатов в тылу. Солдаты нашей роты пользовались обеденным перерывом, чтобы помыться, почитать; это лучшее время для остервенелой битвы со вшами — яркий дневной свет выгоняет эту нечисть с насиженных мест, — для купания в речке, которая протекает в долине среди лугов, в пятнадцати минутах ходу от лагеря. Отправляться на речку нам разрешалось, но, разумеется, только взводами и под командой ефрейтора.

Тишина стояла и в импровизированной цирюльне, где обслуживал своих клиентов нестроевой солдат Бруно Науман, прошу не смешивать с придурковатым Науманом Игнацем из двенадцатого взвода, который постоянно давал поводы своему тезке огорчаться совпадением фамилий. «Как можно такого недотепу брать в армию!» — всегда негодовал наш Науман.

Науман Игнац служил упаковщиком в универсальном магазине Вертгейма в Берлине. Ну и правильно, для этой работы он, с его огромными лапищами, плоскостопием, простодушным взглядом детских глаз, как будто создан. Но место ли такому среди пруссаков, в нашей армии? Да к тому же с фамилией Науман?

После несносных, затянувшихся на недели апрельских дождей, когда нам пришлось, как я уже говорил, покрыть деревянным настилом даже коротенькую дорожку от кухни до бараков, чтобы не увязать по колено в грязи, над краем, где мы стояли, засверкал чудесный горячий май, напоминающий конец июня в Германии.

Чистота и порядок, сияющее зеркало и белоснежное полотенце, эмалированный умывальник, прикрепленный к стене деревянными планками, бритва и ножницы в клеенчатой сумке, лежащей на маленьком столе, покрытом упаковочной бумагой, — такой представала перед нами, посетителями, цирюльня, царство Наумана Бруно, которое в любое время не стыдно было показать даже генералу. А чтобы клиенты, сидя на нетесаном стуле без подставки для головы, не скучали, пока им скребут щеки, Науман Бруно кнопками прикрепил к стене фотоснимки, вырезанные из иллюстрированных журналов, и раскрашенные открытки с видами — этакие приятные картиночки. Прежде всего на посетителей смотрело снятое крупным планом здание рейхстага — дабы солдаты не забыли о существовании народного представительства. Надписи «Немецкому народу», для которой зодчий Валло оставил место над порталом, все еще не было. Очевидно желая возместить ее отсутствие, Науман прикрепил рядом с этим снимком известную открытку, где Вильгельм II в непромокаемом плаще изображен лоцманом, стоящим у штурвала. Внизу жирная подпись: «Мой курс — курс правильный, и я от него не отступлю!» Таким образом нестроевой Науман Бруно выражал одновременно и некоторую критику, и обязательный патриотизм. С правого фланга у Вильгельма II висела фотография социалистического депутата рейхстага доктора Людвига Франка с надписью: «Пал 12 сентября 1914 г.» Против этого уж никто ничего не мог возразить. Затем следовали две открытки с цветными пейзажами: озеро Шлахтензее осенью и знаменитое цветение вишневых садов в Вердере. Все это были аляповатые олеографии с обилием золотых, зеленых и розовых красок. На снимке берлинского дворца можно было снова увидеть Вильгельма II. В сопровождении всех своих шести сыновей, облаченных в офицерскую форму, с развевающимися султанами на касках, кайзер обходит фронт караульной роты. А вплотную к этой картинке была прикреплена довольно безвкусная карикатура: русские солдаты, тонущие в Мазурских болотах. Убранство сего помещения дополняли, выдавая образ мыслей и настроение его владельца, несколько красивых женских головок в романтическом стиле да портрет маршала Гинденбурга, вырезанный из какой-то парикмахерской газеты, рекламировавшей его стриженные ежиком волосы и маршальские усы как образец мужской элегантности.