Последняя команда, которую он отдал и которая была услышана, - «Гранаты к бою!». После этого все смешалось.

Врываясь в лагерь, увидел опрокинутое навзничь тело того, с кем перестреливался и кого принял за Соловьева. Это был заросший бородой молоденький парень. Соловьев же во время боя, как узнал потом, находился в центре лагеря и отдавал приказания. Когда же атаман увидел, что окружен с трех сторон, то, собрав человек сорок из своей свиты и бросив остальных, ушел по противоположному скалистому склону прежде, нежели Уланов с Дерябиным успели замкнуть кольцо. Это была его ошибка. Он слишком понадеялся на крутизну гор. И просчитался.

Лагерь Соловьева оказался громадным, однако разглядывать его пришлось потом. С отрядом Шаркова и Никитина, рискуя сорваться, он кинулся по тому же склону вниз, в погоню.

Следы отступавших легко распознавались по сломанным ветвям, рассыпанным патронам, по выпавшему из ножен плоскому немецкому штыку.

Часа через два банду настигли. Еще часа два шла перестрелка, которая ничего не дала.

Ночь, голодные, провели в лесу. На рассвете вернулись в соловьевский лагерь. Здесь узнал, что потерял за вчерашний день около десяти человек, не считая раненых. Это было много. Даже слишком. На склоне нашли одного из подручных Соловьева - Баринова. Он лежал в обнимку с винчестером, а мушка у винчестера была сделана по-особенному, один Баринов, как объяснили, мог с такой мушкой положить несколько десятков человек.

Начхоз Абрамович повел его показывать лагерь. Всего здесь было около трех десятков строений, крытых невыделанными лошадиными шкурами, жесткими, словно кровельное железо.

Зашли в дом самого Соловьева. Полы устланы шкурами тех же лошадей. Стены обиты хорошими коврами. Где не хватило ковров - толстый драп. На коврах - коллекции сабель, кинжалов, шашек. В основном подделка под старину, а несколько сабель имелось порядочных: два или три дамасских клинка, столько же златоустовоких, все в дорогом оформлении, с чеканкой и даже камнями.

Был соблазн взять гибкую и тонкую, чуть изогнутую дамасскую саблю: к оружию всегда был неравнодушен. И будь сабля попроще, он бы взял, но эта была уж очень приметна и дорога. И он бросил ее на широкий диван, возле обшарпанного «ремингтона», на котором печатались все «подметные письма» и приказы Соловьева. Единственное, что отобрал для себя, - несколько книг из тех, что Соловьев вывозил при каждом удобном случае, чтобы коротать за ними в громком чтении длинные тоскливые вечера.

В ОБНИМКУ С МЕДВЕДЕМ

Несмотря на успешный штурм, еще более успешный побег Соловьева подействовал на красноармейцев самым удручающим образом. Пока Соловьев оставался жив, всякий раз в последнюю минуту выскальзывая из рук, борьба с атаманом превращалась в бесконечную и по внешней видимости безрезультатную игру.

И когда его отряды спустились с гор, когда отправили в госпиталь раненых и похоронили убитых, в Форпосте, где квартировали теперь почти все его бойцы, воцарилось уныние. Красноармейцы молча сидели по избам или на лавочках возле домов, занимаясь кто чем. Или вовсе ничем.

Что означал удачный побег Соловьева, он понимал не хуже остальных. Будь у него еще двадцать-тридцать человек, он послал бы их на другой склон горы, но этих людей у него не было. Как встретит их Соловьев на Поднебесном, тоже не знал. С одной стороны, требовалась тщательная разведка (почему он в конце концов отпустил Машу), с другой - ни в коем случае нельзя было показывать Соловьеву, что база его раскрыта, почему он, получив после гибели Маши подтверждение, что Соловьев на горе, предпочел внезапность дальнейшей тщательной разведке.

Было еще одно обстоятельство, которого он опасался, но о котором никому не говорил: он до штурма не знал, что Маша просила «командира» передать ему, и не проговорилась ли под пытками на допросе. Но, судя по тому, что Соловьев их вовсе не ждал, Маша не сказала ничего, а просьба ее была передана шифром.

Гора, на которой мог полечь целый полк (вот почему он не рискнул остаться без резерва), была взята меньше чем с полутора сотнями бойцов. С минимальными в этих условиях потерями.

И все же у него настроение было хуже всех. Он чувствовал себя виноватым перед Машей за те невольные опасения, которые у него были, пока вел людей на Поднебесный Зуб, за то, что дал Соловьеву ускользнуть. Вспоминались Машины слова: «Поймаешь Соловья - тогда и отдохну…»

Но он оставался командиром. То, что могли себе позволить красноармейцы, не мог себе позволить он. Мало того, он обязан был вывести людей из этого состояния. Случись новый бой - они не готовы.

Конечно, можно было созвать митинг: «…бой и принесенные жертвы не напрасны, каждое поражение ослабляет Соловьева», - объяснив то, что бойцы понимали и без него. На худой конец можно было крикнуть начхоза, велев добыть несколько ведер самогонки и выдать каждому по стакану для веселья. Но это был тоже не выход. И тогда он придумал.

Во дворе стоял привязанный к столбу медведь. Один из охотников подобрал его осенью маленьким медвежонком и растил на потеху. Ночью мишка спал в сарае. Днем его привязывали у столба на длинной цепи. Живя среди людей, которые его сытно кормили, зверь отличался игривостью и добродушием.

Он подозвал бойца, гармониста Мишу Вазнева, и тихо шепнул: «Бери гармонь и приходи во двор. Ты поиграешь, а я тут кое-что выкину…»

На гармошку стал собираться народ. Медведь от музыки пришел в радостное настроение и заходил на цепи. Он вынес копченую рыбину и начал водить ею перед мишкиным носом, чуть подразнивая. Как только медведь разевал пасть - отводил рыбину и поднимал ее над мишкиной головой. Зверю не оставалось ничего другого, как встать на задние лапы и получить рыбину. которую медведь, все так же стоя, съел. Тут он обхватил зверя за туловище, пробуя повалить, а удивленный медведь положил ему на плечи свои лапы.

Во дворе собрались изумленные бойцы, и со всей деревни сбежались крестьяне. Местные держали сторону косолапого и кричали: «Мишанька, наддай!», а бойцы орали: «Не подведи!» - командиру.

Поначалу борьба с медведем шла вничью. Зверь норовил опуститься на передние лапы, а он, обхватив мишкино туловище руками и упираясь головой в мохнутую грудь, не давал, и мишка, растерянно разинув пасть, смешно переминался, чтобы не опрокинуться на спину. Толпа продолжала шуметь, орать и даже свистеть. И никто не заметил, когда в добродушном настроении медведя наступила перемена. И в то мгновение, когда о н выпрямился, чтобы перевести дух, медведь вдруг надвинул огромной лапой барашковую папаху ему на глаза, расцарапав щеку…

Он машинально присел, выскальзывая из угрожающе-когтистых лап, и быстро отошел в сторону. Только слышно было, как звякнула цепь и пискнула гармошка. По лицу его, чувствовал, текла кровь.

Споров по поводу его игры с медведем хватило на педелю. Охотники считали: «Командир баловался зря. Медведь, он зверь непонятный. Его можно держать дома заместо собаки, а быть настороже». Бойцы тоже полагали: возню с медведем он затеял зря. И все-таки, вспоминая о ней, всякий раз улыбались. А ему ведь только это и было нужно…

«НЕ ОБРАЗУМЛЮСЬ, ВИНОВАТ…»

Пока врачи не сказали: «Болен», все мог.

…Отогнув скатерть, писал, когда открылась дверь и в горницу вошел племянник Аграфены. Увидев его, племянник замер на пороге - ни туда, ни сюда.

Он не любил, когда отвлекали. Он уставал от бесконечной вереницы людей с одними и теми же разговорами о Соловьеве, угнанном стаде, ограбленном соляном обозе. Думал: «Если б только дня три без просыпу поспать, раздражение и усталость пройдут». Но днем был на операциях или в штабе. Ночью проверял караулы, отдыхал же только наедине со своими тетрадками.

И он чертыхнулся про себя, что парень его отвлек и вдобавок застрял в дверях, но, видя полную от застенчивости растерянность, приветливо сказал: «Проходи, молодой человек, проходи…»