И пусть будет пока так. Я знаю хорошо, что я еще выплыву наружу и что не моя вина в том, что я ухожу в резерв на несколько месяцев.

Мне много и много есть еще о чем писать, и я ни на минуту не перестаю верить «в совместный долгий и славный путь».

Я очень люблю тебя, Сергей, и Наташу - обоих одинаково, но за разное и по-разному. Тебя за то, что ты первый у меня, а главное, более близкий мне, чем кто-либо другой из литературной семьи. Наташу за то, что на нее должна быть похожа моя будущая настоящая жена. И если я долго не писал и опять долго писать не буду, то это ничего не значит.

Подвожу письмо к концу. Писал его не торопясь, спокойно заканчивая, оттачивая фразы и не растягивая - так, как когда-то учил ты.

Душно. Лоб у меня влажный и немного пыльный, и несколько капель пота падает на бумагу. На крыльце стоит мой хозяин, на сеновале которого сегодня я ночую. Из большой медной кружки он пьет холодный грушевый квас. Глотка у меня пересохла, и то удовольствие, с которым и я потяну сейчас ледянисто-сладкую жидкость, отзывающуюся немного прелостью кадочных досок, превосходит даже то, которое дает первый стакан хорошего ленинградского пива.

И кончаю.

Когда, где увидимся? Не знаю и сам. Во всяком случае, не раньше, чем я кончу свою новую повесть. Раньше увидеться со всеми и приехать в Ленинград мне было бы стыдно.

Мне вспоминается почему-то:…большое зеркало вашей столовой, и в нем высокая темная фигура в кожаной куртке, кожаных перчатках и сросшееся с английской трубкой слегка улыбающееся лицо - но… как это все далеко, далеко.

Крепко, крепко стискиваю ваши руки и желаю всего самого хорошего. Мы еще встретимся.

Ваш Арк. Голиков.

P. S. Привет всем товарищам»^[7].

«ПРОФЕССИЯ - ЛИТЕРАТОР, СПЕЦИАЛЬНОСТЬ - ФЕЛЬЕТОНИСТ»

Путь к фельетону

В Пермь поезд пришел вечером. На полутемном перроне с трудом разглядел арзамасского друга Колю Кондратьева, который его встречал. Сели в пролетку, уместив в ногах весь его багаж - вещевой мешок с несколькими книжками «Ковша» и старыми рукописями.

Еще осенью Николай с Шуркой Плеско прислали письмо. От Шурки, правда, была только приписка. Коля ж писал подробнее: работает в крестьянской «Страде», а хотел бы окунуться в «рабочую массу». Сообщал, что «ведет нормальный образ жизни». Жаловался: Пермь городишко мещанский. Ион боялся, что ему Пермь тоже придется не по нутру. А выбора не было.

…В Донбасс добирался уже пешком. Ночевал на бахчах у сторожей, с беспризорниками у костра в лесу. Если спрашивали, что он «есть за человек» и «куда путь-дорогу» держит, говорил, что есть он «солдат-красноармеец, вышел в бессрочный после службы», а идет «искать счастья-работы, хоть на земле в заводе, хоть под землей в шахте, лишь бы какая-нибудь, а какая» - все равно…

Нанялся за 27 рублей в месяц вагонщиком в шахту. Дали ему «брезентовые штаны, рубаху, три жестяных номера»: личный, на фонарь и казарму. И спустили на третью отметку в полукилометре от поверхности.

«Сначала было тяжело. Сколько раз, возвращаясь с работы… клял себя за глупую затею, но каждый день в два часа упорно возвращался в шахту, и так полтора месяца».

Стал худым. «Глаза, подведенные угольной пылью, как у женщины из ресторана, и в глазах новый блеск - может быть, от рудничного газа, может быть, просто так, от гордости».

Получив заработанное, двинулся к Артемовску. Пока возил вагонетку, гнал все мысли. Теперь снова надо было решать. Возвращаться с пустыми руками в Ленинград не мог. Говорить каждому: «Понимаешь, опять контузия» - мешала гордость. Купил билет до Москвы.

И тут, в Москве, встретил Шурку Плеско, с которым не виделся пять лет. Шурка закончил КИЖ - Коммунистический институт журналистики. Работал редактором комсомольской газеты «На смену» в Перми, потом заместителем редактора в рабочей пермской «Звезде», и вот недавно, в сентябре, забрали в «Рабоче-крестьянский корреспондент» при «Правде» в Москве. Шурке был двадцать один год.

В кругу арзамасских друзей он считался удачливее всех. А тут у них с Шуркой роли как бы поменялись, но он, не тая подробностей, поведал про все свои бедствия - и большое Шуркино лицо посветлело. Он изумился и обиделся, а Шурка ласково объяснил: «Надо ехать в Пермь».

Там оставался Кондратьев, имелось жилье, но главное - отличная рабочая восьмиполосная газета. И отличный коллектив.

В Пермь его приглашали и раньше, но тогда был полон грандиозных планов. Еще недавно думал вернуться в Ленинград. Теперь желания были заметно скромней. Снова боялся одиночества - согласился. И Шурка добавил на дорогу…

Коля привез его в двухэтажный каменный дом на улице Луначарского, 42.

Когда он в своей шинели с «разговорами», кепке, гулко топающих сапогах и с давно потухшей трубкой во рту поднялся на второй этаж, их ждали: в прихожей встретила жена Шурки - Галина: высокая, коротко стриженная, улыбающаяся - очень красивая. Шурка о ней рассказывал, но он представлял ее другой.

Галя тоже работала в «Звезде», ждала ребенка, в Москву не ехала потому, что еще пока не было квартиры, а здесь целый этаж, шесть комнат, в которых, кроме, как их звали, Плесок, жили Николай, Лалетин, Костя Камский. Стол был общий - коммуна. Хозяйкой считалась Галя, но закупала и готовила тетя Анечка, старшая Шуркина сестра, крупная, лицом похожая на Шурку, которую помнил по Арзамасу и которая помнила его, потому что дружила с Талкой и знала всю их семью. За столом тетя Анечка сказала, что он стал очень похож на маму. Это его тронуло.

Сидели допоздна. Рассказывал о Шурке, Москве, Ленинграде, своем в основном пешем путешествии по югу, о встречах с Фединым, Слонимским, Семеновым, Зощенко… Он по привычке называл их Костя, Миша, Сережа.

Часа два поспав, хозяева поднялись на работу. Он тоже. Было жаль прерывать вчерашний праздник - первый после вечеров у Семеновых. Но больше всего хотелось работать: не лопатой - за столом. И его привели в редакцию.

Подписывал номер Михаил Павлович Туркин, создатель первой в Перми подпольной большевистской типографии. Однако, обремененный в окружкоме еще и другими обязанностями, Туркин в повседневную жизнь газеты вникал мало, целиком доверив ее своему заместителю, то есть Шурке, который был, по общему мнению, беспощадно требователен, а вообще, в работе неутомим и талантлив. При Шурке газета стала подлинно рабочей, обрела собственный свой облик. При Шурке (и вокруг Шурки) сложился тот коллектив, который застал о и.

Секретарем редакции был высокий, худой, с вытянутым лицом, внешне мало любезный Борис Назаровский, авторитет которого, особенно в редактуре и правке, считался непререкаемым. Приемом сообщений по радио ведал всегда стеснительный Леня Неверов. Из отдела в отдел переходил отзывчивый и мягкий Степа Милиции. «Партийной жизнью» заведовал чуть ли не единственный член партии в редакции Миша Альперович, добряк с рахметовскими принципами. Оформлял газету, только что кончив частную художественную школу, Геннадий Ляхин, а выпускал Савва Гинц.

Редакция состояла из «недоучек», возраст колебался от девятнадцати до двадцати двух, в журналистику почти все пришли случайно.

…В первый тот день в редакции Галя забрала его к себе в рабочий отдел. Оформлять его в штат, как он понял, пока не собирались. Платить же газета могла за все. И он не ленился, правил заметки рабкоров, но выходило не очень здорово. Если писать в газету ему доводилось, то править никогда.

Не зная заводской жизни и заново переписывая корявые заметки, о н дополнял их разными деталями, а Галина, читая им выправленное, закусывала губу, чтоб не рассмеяться. Когда ж в комнате никого не оставалось, мягко, чтоб не обидеть, говорила, почему так править нельзя и что на самом деле хотел сказать автор. Пустяковое дело оборачивалось целой наукой. Галя знала, что у него опубликована повесть (перед уходом из дома он дал ей посмотреть обе книжки «Ковша»), но она даже в шутку не напомнила ему об этом, когда он «порол» одну заметку за другой. Ион испытывал признательность и нежность.