При этом обе поэтические «материи» (природного мира и христианской духовности, храма) поэт тонко сближает в точках их наибольших соответствий, например, цветовых: первые весенние листочки — церковные свечки, белизна березовых стволов — бледность лиц монастырских отроков и монахинь, позолота иконостаса — желтизна осеннего леса, киноварь на иконе — заря, голубой цвет на ней — небесная синева, человеческая жизнь — свеча, сгорающая перед иконой, но вместе с тем также и «перед ликом лесов».
Этторе Ло Гатто. Мои встречи с Россией. М., 1992. С. 86.
* * *
Февральскую, а потом и Октябрьскую революции 1917 г. Клюев воспринимает поначалу восторженно, предполагая в них некую возможность исторического осуществления идеальной Руси, «берестяного рая». Наряду с А. Ремизовым, А. Белым, Е. Замятиным, М. Пришвиным, С. Есениным он входит в литературную группу «Скифы», на страницах одноименного альманаха которой Ивановым-Разумником развивалась мысль о революции как средстве для утверждения на земле крестьянского социализма, «мужицкого царства». В 1918 г. поэт вступает даже в коммунистическую партию и щедро одаривает революцию пламенными строками стихов, прославляющих «сермяжные советские власти», самого Ленина — как некоего патриарха мужичьей, раскольничьей России: «Есть в Ленине керженский дух, / Игуменский окрик в декретах» (цикл стихотворений «Ленин», 1918—1919)21. В них, по мысли современника поэта, ощутимо намерение как бы подсказать новому правителю, что «не царь, не диктатор, а игумен — пример народного благочестия, казначей народной правды<...> Не искусственный интернационал, а органическое развитие народной самобытности. Не никонианское насилие, а свободные денисовские ответы (Поморские) на сто вопросов Неофита» 22. В приятии Клюевым революции сказалась надежда на то, что при создании нового общества будут в одинаковой мере учитываться интересы всех слоев народа и, в особенности, разумеется, крестьянские. Подчеркнуть это было важно в силу того, что сразу же после октябрьского переворота в сознание народа стала усиленно внедряться идея о том, что происшедшая в России революция — не какая-нибудь, а прежде всего пролетарская. У него возникает даже немыслимый прежде для
21 Знаменательно, что выраженные здесь поэтом свойства ленинского характера были подмечены Питиримом Сорокиным и в реальных чертах пролетарского вождя: «Взобравшись на подмостки, он театральным жестом сбросил с себя плащ и стал говорить. Лицо этого человека содержало нечто, что очень напоминало религиозный фанатизм староверов» (Сорокин П. Человек. Цивилизация. Общество. М., 1992. С. 233).
22 Менский Р. Н. А. Клюев // Новый журнал. 1953. № 32. С. 156.
его поэзии мотив единения с урбанистическим миром. Им приветствуются мирно уравненные святым делом свободного теперь труда «завод железный» и «степная хата», «дымок овинный», «сны заводов» и «раздумья нив» (Товарищ, 1918). С наибольшей полнотой лицо революционной музы поэта находит выражение в его пятой книге стихов «Медный кит» (1919, фактически — 1918).
В это же время выходит в двух книгах собрание стихотворений Клюева «Песнослов» (1919), включающее все созданное помимо и после первых четырех книг, а также сами эти книги в частично переработанном виде. Доминирующей в «Песнослове» выступала близкая христианству мысль, что «мир лежит во зле» и что только чрез его духовное «преображение» может быть достигнуто избавление и благоденствие. Но если поначалу такой «преобразующей» силой у Клюева выступало само учение Христа, то теперь на первый план (не вытесняя, впрочем, Христа) выдвигался мир природный и земледельческий — как некая единственная возможность гармонического существования человека вне зла. Он предстает в «Песнослове» во всей горизонтали и вертикали своего крестьянского бытия, включая само пространство в его топографических и хозяйственных измерениях: перелески, боры, «болотные тряские ляги», овраги с их «пологостью», нагорья, взгорья, похожие на «скатеретку» лесные прогалины, убегающие вдаль «извивы» дороги, «гладь сонных сжатых нив», мочища и стлища (где мочат и расстилают лен), «пореч-ные мели». По-крестьянски дробно, в соответствии с производственной целесообразностью поделено здесь и время — в сутках: «предрассветный час», «сутемёнки», «победья час» (обеденный промежуток); в годовом круге земледельческого календаря: «пролетье» (между весной и летом), «отжинки», «пора обмолота», «веселые заморозки», «зазимки». Любовно опоэтизированы работы, промыслы, ремесла, включая и такое, как вязка лаптей («Скрипит лощеное бересто / У лаптевяза под рукой»). Это и обработка льна, которому по выходе из мочища надо сначала хорошо вылежаться на осеннем «косом солнопёке», прядение кудели, тканье полотна, соотносимое и с явлениями в природе («Как баба, выткала за сутки / Речонка сизое рядно»), и с самой человеческой жизнью, закончить которую здесь, «как холст допрясть». В посвященном плотницкому ремеслу стихотворении «Рожество избы» (1915—1917) поэт обнаруживает себя дотошным его знатоком.
Строго упорядочен отбор тканей, одежды, обуви, украшений. Неразборчивое попадание сюда случайных вещей исключено. Все только со знаком крестьянского предпочтения. Особой, ставшей притчей во языцех узорчатости стих Клюева достигает отчасти и за счет всех этих «миткалей», «камлотов», «канифасов», «пестряди», «ряднин». Именно они входят в устойчивый круг клюевских символов крестьянского мира: «душа пестрядинная» (у деда), «небо пестрядное», «пестрядинная волна». Еще больший характер узорчатости придают стиху Клюева запечатленные в нем образы крестьянской одежды, наряды («пятишовка», «шугай»). Поименован и чуть ли не весь домашний скарб, предстающий даже в виде некой домашней нежити («резная укладка», «корчага»). Скарб избяного хозяйства поэтизируется Клюевым с особым вдохновением, поскольку это предметы, на которых хранится печать «дел и дней» крестьянского бытия. «Русский короб» и «эллинскую вазу» поэт уравнивает в их равноценном содержании красоты. Предельно насыщена поэзия Клюева и образами крестьянской снеди: пахучие ковриги, колобы с начинкой, варенухи, толокно на меду, масляный блинник, просяной каравай, калач, пшеничная сайка, сытовый хлеб, сбитень, окунья, сомовья уха и т. д. Но вместе с тем снедь как самоценное благо Клюевым обычно не поэтизируется. Есть у него такое, например, живописание «куса»:
Как у куса нутра ячневы,
С золотой наводной корочкой...
Но это «кус» не простой, а «поминный», на нем лежит печать христианского милосердия, он подан убогому Пафнуть-юшке, который его и восхваляет в своем «Прославлении милостыни» (1914). Снедь почти неизменно возводится Клюевым из своего материально-утилитарного круга в сферу идеального. Об этом свидетельствуют такие, например, строки о ковриге: «В ржаном золотистом сиянье / Коврига лежит на столе...» (Коврига, 1915) или такие образы, как «щаный сад», «блинный сад», «голубка-кутья», «сон сладимей сбитня».
Знаменательно, что образ снеди вводится поэтом и в собственную характеристику (в наброске «Из записей 1919 года»). Этот уникальный автопортрет похож на мозаику из человеческих ценностей, воссоздающую в совокупности образ личности во всем универсализме ее природно-космического, планетарно-национального и духовного бытия. В основе — тело (как ее материальное ядро), ценность которого даже особо подчеркивается: «Принимаю тело свое как сад виноградный...»23 Клюев принадлежал к тем художникам XX века, которые в «целомудренной» доселе русской литературе выступили с эмансипацией человеческого тела, с которого снималась теперь лежавшая на нем долгое время печать греховности и в котором открывался смысл прекрасного Божьего творения. Для материальной пищи, для того, чтобы отмеренный человеку на земле срок прошел в благоденствии, даются ему блага земли, природы. Поэт выступает их изобразителем. Не забывает подчеркнуть он это и в отмеченном «автопортрете», упоминая о любимой снеди: прянике, изюме, меде и прочем. Однако, по Клюеву, дается человеку все это не просто для потребления, но еще и для осознания всей щедрости и красоты устроенного во благо ему мира. Поэтому он не столько отмечает полезную сущность снеди, сколько любуется ею, выявляя утонченность и избирательность вкуса ценителя и знатока: пряник не какой-нибудь, а «тверской», варенье не из всякой ягоды, а из «куманики», изюм не простой, а «синий», то же и о «цеженом» меде и «постном» сахаре.