И все было сделано для того, чтоб повергнуть жителей в страх»11.

Аналогичным образом, когда Робер Гвискар осадил город Ка-риати, были предприняты все усилия, «чтобы падение его навело трепет на другие города»12. Мотив совершенно ясен: требовалось «нечто ужасное, что можно было бы поведать о нормандцах». Окруженные со всех сторон врагами куда более многочисленными, они могли компенсировать это лишь рассказами о своей «природной воинственности и свирепости»1^.

Целью террора являлись богатство и власть. И нормандцы и их летописцы так же открыто, как о насилии и жестокости, писали о своей алчности:

«Они распространяются по всему миру тут и там, по разным областям и странам… этот народ стронулся с места, оставив позади небольшое состояние, чтобы заполучить большее, И они не последовали обычаю многих, кои перемещаются по земле и поступают на службу к другим, но, подобно рыцарям древности, пожелали всех обратить в своих подданных. Они взялись за оружие, и нарушили мир, и совершили много воинских подвигов и рыцарских деяний»14.

Такими словами Амат рисует картину кочующего воинственного племени, влекомого жаждой наживы и владычества. Аналогичную оценку дает Малатерра: «Нормандцы — это раса коварная, они всегда отвечают мщением на причиненное им зло, предпочита-

4. Образ завоевателя

101

jot иноземные поля своим в надежде заполучить их себе, они жадны до добычи и власти»1^. «Жадные до господства»16 — таким сочетанием Малатерра обычно характеризует клан Огвилей. Граф Роджер, один из наиболее удачливых представителей этого клана, по его словам, «был одержим природной жаждой господства».

Галерея образов и сложная комбинация эмоций и качеств, какими рисуются нормандцы — завоеватели Южной Италии в XI веке, не ограничивались лишь этим историческим контекстом. Другие авторы, писавшие о деятельности рыцарей-агрессоров, использовали ту же терминологию и образный ряд. Ордерик Виталий, летописец нормандцев в период наивысшего подъема их захватнического движения, в своем труде употребляет слово strenuus и его производные 142 раза. Смешанное войско нормандцев, англичан, фламандцев и немцев, которое в 1147 году осаждало Лиссабон, по свидетельству автора, удостоилось похвалы своего союзника, короля Португалии: «Мы хорошо знаем, и убедились на опыте, что вы бесстрашны, и сильны, и неукротимы». Конечно, эти похвалы бледнеют перед тем, как восхваляли себя сами нормандцы. Так, предводитель нормандского войска в Лиссабоне Эрве де Гланвиль произнес такую речь:

«Кто не знает, что нормандский народ не жалеет усилий для приумножения своего могущества? Его воинственность лишь усиливается перед лицом враждебности, она не ослабевает из-за трудностей, а когда они преодолены, разве предается он праздности и бездействию и дает себя поработить? Ибо он хорошо знает, что порок лености преодолевается действием»17.

В другом отрывке из того же текста, посвященного захвату Лиссабона, в уста мусульман, засевших в осажденном городе, вложены слова: «Вами движет не нищета, — обратились они к армии франков, — а ваши внутренние устремления»Ц Ссылка на эти «внутренние устремления» (mentis… ambitio), психологические устремления, выходившие за рамки экономической необходимости, встречается также в другом пассаже Ордерика Виталия. После провала нормандской кампании против византийцев ь 1107 году один из воинов, как явствует из текста, обратился к их предводителю, сыну Роберта Гвискара Боэмунду, со словами: «Не наследное право подвигло нас на это опасное предприятие… но желание править в чужих владениях заставило тебя пуститься в столь рискованный поход… и жажда добычи манила нас»19.

Энергия и жестокость западноевропейских завоевателей, их Жажда господства, описанные в сочинениях западных летописцев, присутствуют и в их характеристике, оставленной арабскими и греческими наблюдателями. Тот факт, что образ западноевропейской военной аристократии в изображении «своих» и «чужих» совпадает, наводит на мысль, что этой знати действительно были присуши явственные поведенческие особенности. Конечно, образ — это не более чем картинка, в ряде случаев — изображение самих себя, но

102

Роберт Бартлетт. Становление Европы

все это не просто фигуры речи. Психология завоевателей, их видение собственного облика, тот образ, какой хотели представить они сами, какой рисовали их братья во Христе и каким его видели их враги, складываются в единый рисунок.

Естественно, этот образ оказывается менее привлекателен, когда рисуется людьми, пострадавшими от насилия и свирепости захватчика, но в целом это тот же самый образ нормандца-завоевателя, что отображают нормандские историки, только вышедший из-под пера жертв этого насилия. Летописцы нормандского завоевания южной Италии, такие, как Амат Монте-Кассинский, неизменно рисуют противостоящих им греков как народ невоинственный и в каком-то смысле женственный20, Так, во время первого столкновения нормандцев с греками северяне обращают внимание, что греки «похожи на женщин», и в одной своей речи перед походом предводитель нормандцев обращается к своим воинам со словами: «Я поведу вас против женоподобных мужчин» (homes feminines). Поразительно, что это противопоставление мужественной мощи нормандцев и «женственности» византийцев явно перекликается с различием в социальной психологии этих двух групп, которое признается самими греками, хотя, разумеется, в другой формулировке.

Анна Комнина, дочь византийского императора Алексея (1081— 1118), в своем труде «Алексиада» дает знаменитый портрет западного рыцарства, в частности нормандцев из Сицилии, которые прошли через Константинополь по пути в Святую землю. Ее отец, император, пишет она, заслышал о грозящем появлении «несметного воинства франков»: «Его встревожило их появление, ибо он был знаком с их необузданным нравом и непостоянством взглядов и намерений… и с тем, как они неустанно рвутся к богатству и способны в этом рвении под самым ничтожным предлогом нарушить свои обещания». Их неистовый нрав и непредсказуемость сочетались, однако, с неизменной несокрушимостью: «Кельты (такой термин Анна Комнина часто употребляет в отношении завоевателей с Запада) в любом случае отличаются исключительным бесстрашием и дикостью нрава, когда же случай на их стороне, они становятся несокрушимы». Их жадность предстает как составная часть все того же комплекса присущих завоевателям качеств: «Латинская раса вообще отличается алчностью, когда же они решают завоевать какую-либо страну, они становятся необузданны и впадают в безумство». Западные армии демонстрировали неистовую решимость схватиться в бою с любым соперником:

«Кельты независимы, они ни у кого не ищут совета и никогда не следуют воинскому порядку или мастерству, однако, случись сражение или война, сердца их наполняются отчаянной храбростью, и ничто не может их удержать. Не только рядовые солдаты, но и командиры неустрашимо бросаются в самую гущу неприятельских рядов»21.

4. Образ завоевателя

103

Как отмечает Анна Комнина, ратная доблесть западных вождей была под стать отваге их воинов — какой контраст с учеными генералами, в отдалении наблюдающими за ходом сражения, пока солдаты бьются врукопашную. Как сказал об этом мусульманский эмир Усама ибн Мункыз в своей «Книге назидания», «у франков ничто так не ценится в мужчине, как воинская доблесть»22. «Каждый кельт, писала Анна, стремится превзойти других». Именно личная физическая сила и мужество служили залогом успеха в этом военизированном обществе, где столь большое значение имело личное соперничество. Она замечает, что Роберт Гвискар «обладал страстным и свирепым сердцем, и отношение к врагам у него было такое, что либо он пронзит противника копьем, либо сам падет от удара». Его сын Боэмунд, к которому Анна испытывает одновременно отвращение и восхищение, «был груб и дик… И даже смех его повергал окружающих в трепет». Злость и напыщенность были присущи и племяннику Боэмунда Танкреду, и он во всем вел себя «под стать своему племени»2^. В этих мужах легко узнать грубых героев нормандских летописцев. Анна Комнина наверняка согласилась бы с характеристикой, которую дал Гвискару Малатерра: «Во всем он проявлял наивысшую храбрость и наибольшее рвение ко всему великому»24.