На пиру сидели и приближенные Ангильрама – его подданные, свободные франки, которым надлежало при необходимости выступить в поход под его знаменем. Сеньор Ангильрам в свою очередь подчинялся графу Амьенскому, а уж тот подчинялся только самому королю. Но несмотря на то, что король Карл, внук императора Карла, испытывал сильную нужду в вооруженных людях, граф Гербальд оставался в Амьене – где-то поблизости было норманнское войско, из-за чего граф Амьенский в первую очередь стремился защитить собственные владения. Однако, вызова от него еще не поступало, потому Ангильрам оставался дома со всем своим отрядом. В противном случае он мог бы оставить здесь лишь двух человек для охраны земель и одного – для охраны женщин своей семьи. Франки, хоть и смотрели на заморских гостей с недоверием, все же были довольны, что их сеньор сумел договориться миром. Норманны тоже с любопытством рассматривали их, но ничего особенного не находили. Франки брили бороды и стиглись коротко, только некоторые носили усы. Стараясь произвести впечатление на варваров-язычников, иные из них раскаленным прутом подвили себе кудри на уровне ушей, а головы повязали шелковыми лентами с вышивкой – украшение, принятое и среди придворных короля Карла Лысого. Две рубахи франков, верхняя и нижняя, мало чем отличались от скандинавских, а на ногах они вместо обмоток с ремешками носили чулки с подвязками под коленом. Левую руку каждого из мужчин украшал браслет – у кого бронзовый, у кого серебряный, а у хозяина – золотой с бледно-зелеными полупрозрачными камешками. Между собой франки говорили на романском языке, норманнам недоступным, но иные из них еще могли объясняться полузабытым языком своих франкских предков. Поэтому, когда вино сняло первоначальное напряжение, франки Аббевилля и смалёндцы уже пытались завязать беседу.

Особое внимание гостей привлекали женщины хозяйской семьи. Их оказалось три, и сыновья Хальвдана, впервые видевшие знатных франкских женщин, с большим любопытством их разглядывали. Первой была почтенная матушка Ангильрама и Хериберта, морщинистая беззубая старуха, державшаяся очень надменно и не разговаривавшая почти ни с кем, кроме младшего сына. Подле нее сидела вторая жена Ангильрама – лет восемнадцати на вид, а к ней жалась его дочь от первого брака, молодая четырнадцатилетняя девушка. У сеньора Аббевилльского был также сын, Адальгард, но он погиб, еще совсем молодым, пять лет назад, однако не при очередном набеге викингов, как можно было подумать, а в битве с бретонцами, сражаясь в войске короля Карла. Именно смерть наследника побудила Ангильрама жениться второй раз, а его первая жена, убитая горем, ушла в монастырь Сен-Аньес, дав ему возможность завести новую семью. И у него действительно родился новый наследник, тоже нареченный Адальгардом. Двухлетнего малыша нянька ненадолго вынесла показать гостям, и Вемунд даже подержал его на руках, умиляясь и думая, что вот-вот и у него самого дома в Смалёнде родится сын.

Дочь Ангильрама, Гильтруда, оказалась не так чтобы красива – у нее было слишком широкое лицо, слишком большой нос – но довольно мила, чему особенно способствовали красивые густые волосы и нарядное платье из отличного лилового шелка с золотым шитьем. Правда, платье было ей очень велико и, видимо, досталось по наследству от бабушки. Широкий ворот, чтобы не открывать нижнюю рубашку, был крепко заколот большой позолоченной застежкой, зато тонкость девичьего стана подчеркивалась длинным красным поясом, расшитым цветными бусинами и серебряной нитью. У Гильтруды уже имелся жених, тоже какой-то виконт, но, тем не менее, Харальд, с самодовольным видом поглаживая светлые усы, попытался вступить с ней в беседу. Из этого ничего почти не вышло, поскольку Гильтруда плохо понимала северный язык и к тому же очень робела, но Харальд весь вечер на нее поглядывал, внушая Ангильраму некоторое беспокойство. Харальд сейчас впервые подумал, что было бы совсем неплохо жениться на какой-нибудь знатной франкской деве с богатым приданым – такая женитьба значительно прибавила бы ему уважения дома. Конечно, Гильтруда эта совсем не красотка, но знатность рода и великолепные шелковые одежды придают блеска и более некрасивым лицам…

Наутро Рери и Вемунд отправились в Аббевилль, проверить, как там дела. По пути Вемунд показал юному конунгу добычу, взятую в Сен-Рикье. В городе имелось два каменных здания, оба, видимо, церковные, которые Рери уже начал отличать от прочих: в одном держали пленных норвежцев, в другом поместили добычу под охраной самых надежных людей. Добыча оказалась очень неплохая – десятка два красивых сосудов из серебра и даже золота, с разноцветными самоцветами, чеканкой и чернью, десяток золотых крестов разного размера, но все украшенные самоцветами, несколько широких одежд неудобного и нелепого покроя, но зато из разноцветных ярких шелков с вышивкой золотой и серебряной нитью, ларцы со вставками резной кости и пара гребней, тоже костяных, на которых были вырезаны фигурки людей и животных. Искусство тонкой резьбы так поразило Рери, никогда не видевшего ничего подобного, что он долго вертел гребень покойного аббата, пробовал пальцами тоненькие длинные зубчики. С трудом верилось, что грубые человеческие руки смогли прочертить в кости эти объемные фигурки, у которых легко разглядеть не только лица, но и пряди волос, складки одежды, словно на настоящей мягкой ткани, каждое перышко в крыльях… Вот только крылья были приделаны почему-то к спинам двух мужиков в длиннополых, будто женские, рубашках, и Рери не понял, что это за нелепые создания. Было немало вещей, которые едва ли пригодились бы монахам, и, вероятно, происходили из даров знатных богомольцев: золотые цепи, браслеты, застежки, несколько плащей и верхних рубашек из шерсти и шелка, одна из них – с такими же золотыми бляшками, как на новом Харальдовом плаще.

– И кто только так жутко одевается? – недоумевал Вемунд, кверх ногами разворачивая праздничное облачение аббата, о чем, разумеется, не мог знать. – Ну да ничего. Хильда уж верно придумает, как это получше использовать и пристроить к делу такую отличную ткань.

Кроме того, в монастыре нашлось много монет, серебряных и золотых, а еще Вемунд показал большую корзину – плетенную из лозняка и еще пахнущую рыбой – в которой были свалены какие-то доски, непонятные обломки, на которых зачем-то были приделаны узорные пластины из золоченого серебра и бронзы.

– Что это? – не понял Рери.

– У них там хранились какие-то странные штуки. – Вемунд пожал плечами. – Листы кожи, сложенные в стопку и зачем-то сшитые вместе с одного края, а сверху и снизу лежали цветные доски, обтянутые кожей, с такими вот украшениями. Я сначала думал, что ларцы, а хотел открыть – там кожаные листы. В общем, вынуть их оттуда никак не получалось, пришлось разломать. Кожа эта вся чем-то раскрашена, какие-то руны там, ну их совсем. А серебро пригодится.

К счастью, отца Хериберта сейчас с ними не было, а иначе он мог бы не вынести этого жуткого для каждого бенедиктинца зрелища, увидев, во что превратились драгоценные плоды неустанных трудов переписчиков, священные книги, смысла и значения которых северные пришельцы даже не могли оценить.

Не меньше того сумели раздобыть в самом Аббевилле норвежцы, и теперь почти вся их добыча оказалась в руках смалёндцев. Источниками этой добычи послужили в основном две местные церкви – у простых горожан взять было почти нечего, разве что скот, съестные припасы, да самих аббевилльцев в качестве пленных. Отбор годных для продажи проделали сами норвежцы, и то, что вместо людей Хёгни и Оттара их теперь сторожили люди Харальда и Хрёрека, для пленных франков совершенно ничего не меняло.

К тому же число пленных теперь пополнилось почти тремя сотнями раненых и сдавшихся из числа самих норвежцев. К ним Вемунд и Рери тоже зашли. Хроар, возглавлявший ночную смену стражи, сказал, что все спокойно, и Рери велел позвать к воротам того из норвежцев, кого они над собой признают старшим.

К нему вышел рыжий Оттар, с повязкой на лбу и на правой руке, уже не такой веселый и разговорчивый, моргающий покрасневшими, набрякшими от бессонной ночи веками, с резкими морщинами на лбу и на щеках, которые вчера прятались за улыбкой.