– Уй, какое колкое! – засмеялась девочка, впервые попробовавшая шампанское.

Потом выпили за общее здоровье, за благополучие, за удачу, за «фронтовую» компанию, которая не собралась. И как-то само собой начали петь: все четверо знали толк в песнях.

открытым сильным голосом пел Иван, с нежностью глядя на Александру, и ей было радостно, что он так откровенно на нее смотрит и так хорошо для нее поет. И тут она вспомнила Северную бухту Севастополя с чернеющими гробами, медленно, но верно дрейфующими к выходу в открытое море. Вспомнила, как стояла она тогда на балконе гостиницы, в которой останавливался Чехов, вспомнила Черного монаха, вихрем пролетевшего над бухтой, каменистый дворик, в котором толпились ее батальонные товарищи и начпрод играл на трофейном аккордеоне, поблескивающем в лунном свете перламутровой отделкой. Вспомнила, как, превозмогая головную боль, подумала она тогда о своем поющем комбате: «А мы бы с ним спелись!» Да, 9 мая 1944 года она так подумала о нем, а сейчас, ободряюще улыбнувшись ему, сказала:

– Хорошо поешь, Ваня, главное, с чувством. Еще в Севастополе, во дворике гостиницы, когда ты пел эту песню, я подумала: «А мы бы с ним спелись!»

– Тогда подумала, а только через двенадцать лет сказала, – засмеялся Иван, – не спешишь с комплиментами.

– Я очень хорошо помню тот вечер, хотя после двух бессонных суток и двух боев голова у меня болела адски, – сказала Александра и, посмотрев прямо перед собой, как бы в прошлое, добавила: – Помню, как вытягивало в открытое море немецкие гробы, на которых мы приплыли.

– На гробах не плавают, мама, – поправила ее Катя, – на гробах хоронят. Правда, бабушка?

– Да-да, – смутилась Александра, – в гробах хоронят.

Возникла неловкая пауза, наверное, оттого, что упоминание о гробах прозвучало так некстати здесь, «там, где стол был яств», где все дышало беззаботным праздником и освежающей душу надеждой.

Александра заметила, как по лицу ее старой матери скользнула легкая тень. Иван сделал вид, что все в полном порядке, – он умел казаться толстокожим, хотя никогда им не был. Тут в прихожей зазвонил телефон, и, конечно же, к нему кинулась расторопная Катя.

– Артемка, привет! С Новым годом! Я в твоей майке фестивальной. Ба, тебя к телефону!

Анна Карповна не спеша прошла в прихожую.

– Мама Аня, я тебя поздравляю! – донесся до оставшихся за столом Ивана и Александры звонкий голос Артема. – И всех поздравь!

– Спасибо, деточка, я тебя тоже поздравляю! Целую! Пока. Молодец какой, не забыл, – возвращаясь к столу, очень довольная поздравлением своего воспитанника, сказала Анна Карповна.

– Да, он хотя и хулиганистый, но очень цепкий и сообразительный парнишка, – сказала Александра. – Но Надя с ним не ладит. А вы представляете, она, оказывается, тоже будет диссертацию защищать, по гигиене. Не дают ей покоя мои лавры, – закончила она, натянуто усмехнувшись.

– Дочка, а что тебе Дед Мороз под елкой оставил? А ну пошли-ка глянем! – поднялся из-за стола Иван. Но Катя успела под елку первая.

Оказалось, что Дед Мороз оставил под елкой новенький фотоаппарат и треногий штатив.

– Давайте фотографироваться, – предложил Иван.

– Но это же целое дело, папа, – остановила его Александра, – надо пленку зарядить!

– Ничего подобного, – сейчас Деды Морозы дарят фотоаппараты с заряженной пленкой и с автоспуском, – лукаво улыбаясь, сказал Иван. – Сейчас я штатив налажу.

– А давайте за тех, кто в море! – неожиданно предложила тост Анна Карповна, и все радостно согласились и пригубили из своих бокалов. – Вот, а теперь можно и фотографироваться.

– Да, мамочка, спасибо тебе за этот тост, – ободряюще глядя на Анну Карповну, сказала Александра. – Спасибо! – И обе они в этот момент, конечно же, все еще думали о Марии.

Семейная фотография с того Нового года сохранилась у Александры Александровны до глубокой старости, а потом перешла в семью ее дочери Екатерины и далее к внучке Анне, названной так в честь прабабушки Анны Карповны. И эта горизонтальная фотография, увеличенная до размеров 40×60 сантиметров, переведенная на металл и с немецкой аккуратностью оправленная в изящную строгую рамку, висела потом в квартире Анны в городе Кельне.

– Meine Familie. Dieses Mädchen – das ist meine Mutter vor fünfzig Jaren, mein Grofivater – der General, meine Mutter – Chirurgie Professorin, meine Urgrofimutter in ihren Mädchenjahren Gräfin Lange[17], – указывая на фотографию, поясняла всякий раз Анна своим новым немецким гостям.

В этом прикаспийском городе, краеугольный камень при основании которого заложил лично Петр Великий[18], господствовали два ветра: Иван и Магомет. Северный ветер Иван дул с моря, а южный ветер Магомет – со стороны гор.

Новый, 1958 год Адам, Александра и их младшая сестра Глафира встречали за одним столом со своими родителями: Ксенией Алексеевной Половинкиной и Адамом Сигизмундовичем Домбровским.

Ксения оказалась на редкость распорядительной, энергичной и решительной женщиной. В июле 1957 года она поехала в свой степной поселок, очень быстро уладила там все формальности, выправила все документы и привезла, наконец, двойняшек к их родному отцу, которого они до того ни разу не видели даже на фотографии.

С тех пор как Ксения вновь обрела мужа, она получила возможность говорить детям о том, что у них есть отец, но пока он работает в Китае. Почему в Китае? Откуда пришло ей в голову насчет Китая, непонятно. Может быть, оттого, что Ксения слышала краем уха о том, что Ванечка-генерал работал в Китае, а может быть, потому, что Китай в те времена у всех был на слуху. Из каждого репродуктора, считай, каждый день разносилась по городам и весям СССР бравурная песня дружбы:

Ксения призналась и своей бабушке, и своей матери, что Адам нашелся, но в подробности не вдавалась.

– Может быть, придет время – расскажу.

И вот в поселок пришла справка о посмертной реабилитации Алексея Петровича Половинкина, а значит, пришло время рассказать маме и бабушке об Адаме Домбровском. И Ксения рассказала: коротко, туманно, опять же без многих подробностей, но рассказала. А рассказав, попросила их забыть о рассказанном.

– Забудем. Постараемся, – усмехнулась бабушка Татьяна Борисовна. – К чему к чему, а к беспамятству мы все приучены. Главное, чтоб тебе было хорошо.

– Мне хорошо.

– Ну и славно, – подытожила бабушка.

Мать Ксении Валентина Александровна не проронила ни слова. Только на другой день, оставшись наедине с дочерью, вдруг сказала, не глядя ей в глаза:

– Странная женщина эта его первая жена Александра. Я бы не отдала, – добавила она ожесточенно и с этими словами торопливо вышла за дверь, видно, чтобы не продолжать беседы.

В первые секунды Ксения обиделась на мать, а потом с удивлением подумала: «Господи, она же ровесница моего Адама»… Через открытое настежь окошко их кособокого домика было хорошо видно, как идет мать по выжженному степным зноем и суховеем дворику, какая она миниатюрная, женственная. «Ладненькая ты у нас, Валя. Ой, какая ладненькая!» – говорила про нее когда-то покойная Глафира Петровна. С тех пор Валентина почти не изменилась, она словно застыла в своей невостребованной женственности и прелести. Когда мать выходила из калитки и повернулась вполоборота к их домику и перегнулась, чтобы закрыть деревянную вертушку, Ксения будто впервые увидела, какая тонкая талия у ее матери и высокая грудь, как плавны движения ее рук. «Боже мой, я же ничего о ней не знаю, – оторопело подумала Ксения, провожая мать взглядом. – В школу пошла к своим двоечникам, на консультацию для тех, что остались с переэкзаменовкой на осень». Ксения еще долго смотрела вслед матери, смотрела, как уменьшается на глазах ее фигурка на фоне нескончаемого забора комбикормового завода из белого силикатного кирпича, увитого по гребню проржавевшей колючей проволокой и утыканного стеклами, сверкающими под лучами еще не жгучего утреннего солнца. Пустынного, бессмысленного забора, так похожего на женскую долю солдатской вдовы Валентины Александровны Половинкиной.