– По правде говоря, я про Тунизию, кроме форта Джебель-Кебир, ничего не помню. А то, что в городе Тунисе теперь наша православная церковь есть, очень хорошо. Я отцу Лавру, то есть Васе Шкурле, расскажу, он будет радый. Он как раз занимается православными приходами в разных странах.
– Интересуется? – ловко выворачивая руль, спросила Мария Александровна, выезжая с второстепенной на главную дорогу, ведущую в Марсель.
– Как сказать – интересуется? У него работа теперь такая, служение.
– Он что, вроде министра иностранных дел?
– Ну, это я не скажу, может, и министра. Не скажу. Но по миру он много ездит. В прошлом году, например, в Португалии был. Там есть наши приходы.
– Тогда он знает и про церковь Воскресения Христова в Тунисе, – уверенно сказала Мария Александровна, – должен знать.
– Ой, он, Вася, значит, отец Лавр, еще рассказывал, что в той Португалии встречался чи с графиней, чи с маркизой, которая хранительница родового дерева Кутузова, того, что Наполеона прогнал с России.
– Древа. Родового древа. А как ее звать, не помнишь? – глаза Марии загорелись, новость, услышанная ею сейчас от Анатоля, очень взволновала ее. Кто-кто, а уж князь Михаил Илларионович Голенищев-Кутузов человек для России и русских незабвенный. – Так как ее звали?
– Кажись, Ольга, а фамилию не помню, но не Кутузова.
– Спасибо, тогда тем более имеет смысл… – Мария не договорила, что «имеет смысл», и надолго замолкла.
Мария доставила Анатолия к месту назначения вовремя. Поцеловала троекратно по русскому обычаю. Перекрестила в добрый путь да наказала при этом, чтоб он передавал приветы Аннет, детям, Васе Шкурле и особенно ее названой внучке Тонечке. Мария Александровна сняла из ушей золотые серьги с причудливо гранеными бриллиантами, с пальца левой руки – перстень из того же гарнитура и, протягивая их Анатолию, попросила:
– Пусть Аннет хранит их до шестнадцатилетия Антонины, а там подарит Тонечке от меня.
– Может, сами и подарите? – пытаясь отстранить ее руку с драгоценностями в ладони, сказал Анатолий.
– Нет, шестнадцать лет – это много. Бери. А там как Господь рассудит. Буду жива, найду, что еще добавить. Бери.
Обратный путь дался Марии Александровне легко и радостно. День стоял ясный. Дорога просматривалась далеко-далеко, встречные машины почти не попадались, так что можно было утопить педаль газа и мчаться на большой скорости. Она и сама не знала, куда спешит, но почему-то спешила очень и гнала мощную машину на пределе ее возможностей. Гнала так, как гоняла в молодости.
Следя за дорогой, Мария радовалась тому, что ночной сон с тенью от тополя и с толпой уходящих за черту подтвердил ее уверенность в том, что мама и, наверное, Сашенька живы, и думала обо всем понемножку – о том о сем, с пятое на десятое. Пришел ей на память и вкус Порто, она даже почувствовала во рту сладостное послевкусие. «Сегодня вечером посидим с Нюсей у камина, побалуемся Порто. А почему бы нам не поехать в Португалию? Вон, Вася Шкурла был. Действительно, почему бы и нет? Что я, что Нюся легкие на подъем – сели в машину и поехали, а там дорога покажет, что к чему. Давно пора освежить впечатления. Денек на сборы, и в путь!»
Когда подъезжала к своему бело-синему дому, в груди вдруг пробежал знакомый холодок. Она его слишком хорошо знала – этот вещий холодок опасности.
Открыла ворота, въехала во двор, оставила машину, не загоняя ее в гараж. Поспешила в дом.
– Нюся, мы едем в Португалию! – громко крикнула Мария с порога. – Нюся?! Ты где?!
Нет ответа.
Во дворе ее приветствовал от своего маленького домика смотритель виллы.
– Добрый день, мадам Мари!
– Поль, вы не видели мадам Нюси? – кивнув в ответ на его приветствие, громко спросила Мария.
– Нет, мадам. Наверно, она на берегу, как всегда, собирает водоросли после шторма.
Мария быстро пошла, почти побежала в сторону пляжа.
Тетя Нюся лежала на спине, внизу, у каменной лестницы. Руки ее были согнуты в локтях под прямым углом и почему-то подняты вверх. Плащ свисал с голубого днища их спасательной лодки, а тетя Нюся лежала на влажном темно-сером песке в одном платье.
– Жива?! – крикнула, сбегая вниз по ступенькам, Мария.
– Сломалася… – Голос у тети Нюси был совсем слабый, а лицо перекошено от боли.
Жизнь призывала Марию к немедленному действию. А действие всегда было ее стихией.
Она называла свою автомашину именем собственным – Ласточка и относилась к ней, будто к живому существу и фактическому члену семьи. С тех пор, как Иван подарил Александре бежевую «Победу» с брезентовым верхом, в ее жизнь вошла новая данность, с которой приходилось считаться. Ласточка требовала расходов и времени, но зато давала Александре новую степень свободы, прямо-таки невероятную: ездить в те времена по Москве было одно удовольствие, роскошь! Если сейчас кому сказать, что в конце пятидесятых годов в рабочее время двигалось по нынешней Тверской, например, от Центрального телеграфа и до площади Пушкина в обе стороны не больше двух-трех десятков автомобилей, то вряд ли кто поверит, сидя в нынешних пробках, когда легковые машины идут так плотно, как рыба на нерест, едва не обдирая бока друг другу.
Поезд приходил в начале девятого утра, так что Александра встала ото сна как обычно: под звуки гимна Советского Союза, раздавшиеся из репродуктора на кухне. Анна Карповна любила слушать радио, поэтому репродуктор и висел на кухне: в ее вотчине.
– Катька, вставай в школу! – крикнула Александра после душа и макияжа.
– Какая она тебе Катька? Александра, что за солдафонские манеры! – Этот разговор всегда происходил между Анной Карповной и Александрой, с него, как и с гимна Советского Союза, начиналось всякое будничное утро. По субботам и воскресеньям, чтобы поспать вволю, репродуктор выдергивали из розетки, и гимн не играл.
В тот день была среда, так что и гимн играл, и «Катька, вставай!» огласило не заставленную мягкой мебелью просторную, гулкую квартиру.
Дочь, на удивление, не огрызалась со сна, даже про «школянку» не высказалась в обычном своем духе наподобие того, что пропади она пропадом. Екатерина и позавтракала без фокусов – «это я не буду, это я не хочу». Но что-то крутилось у нее на уме, какая-то тайная мысль морщила ее чистый лобик, и в глаза матери она старалась не смотреть и с каждым бабушкиным предложением «еще налить», «еще намазать» была как-то автоматически согласна.
– Чего-то ты, Катенька, тихая сегодня такая, покладистая, наверное, сон хороший приснился? – спросила бабушка.
– Ага, приснился, – обрадовалась подсказке девочка. – Ежик приснился. Такой хорошенький! Папа держит его хворостиной на дорожке, а я говорю: «Ой, папочка, какой ежик хорошенький. Дай я его поцелую!» Я на коленки перед ежиком – бух, а в это время мама: «Катька, вставай!»
На просторной кухне было чисто и тепло, пахло кофе, который в турке варила для Александры Анна Карповна, хотя сама его не пила. Февральский день за окном набирал свет, с каждыми сутками его становилось все больше и больше. Зима затаилась, ночью было всего минус пять градусов, к утру еще на градус выше, но все понимали, что зима еще покажет свой норов, еще ударят из последних сил настоящие холода, не зря такое ясное небо – солнце на мороз.
– Интересный ты придумала сон и так быстро, – помолчав, сказала Анна Карповна.
– И ничего не придумала! Я про ежика часто вижу.
– Эй, ежик, хочешь, я тебя до школы довезу? – миролюбиво спросила дочь Александра, зная, как любит та прокатиться на автомобиле.
– Хочу! – обрадовалась девочка и побежала в свою комнату за портфелем.
Анна Карповна решительно подошла к Александре вплотную, чтобы сказать что-то заранее обдуманное, очень важное для нее, Анны Карповны, и, на ее взгляд, особенно для Александры. Она даже начала:
– Вот что должна тебе сказать, Александра…
Но тут в коридоре их большой квартиры появилась Катя с портфелем, и Анне Карповне пришлось замолчать.