Адам не смог оставить троих детей, и осуждать его за это как-то язык не поворачивался. А в те полтора месяца до получения квартиры в Москве, что бытовали Адам, Ксения и их дети у Анны Карповны и Александры, в те полтора месяца Ксения бдительно стояла на охране рубежей своей семьи – ни разу не оставила она старшую Александру один на один с Адамом. Да и по его эмалево-синим грустным глазам было заметно, что он не против такого поведения своей молодой жены. Короче говоря, все сложилось так, как сложилось: не больше и не меньше, не хуже и не лучше.

Адам никогда не говорил об этом Александре, но он чувствовал себя виноватым и мучился от того, что «влез в ее жизнь и все разрушил».

Александре тоже было несладко одной, особенно по ночам на ее большой французской кровати, да если еще в окно светила ущербная луна с ее мертвенным, зеленоватым светом. Но Александра ни о чем не жалела и твердо знала, что если бы вернуть и повторить, то она бы вернула и повторила и заметенный снегами домик в Жуковке, и раскаленную плиту с бегающими по ней золотыми мушками, и выпивку, и закуску.

А письма Кате от Ивана передавал его бывший адъютант Вася Полустанкин, стараниями своего начальника приближенный к министру, капитально выучивший английский язык, повышенный в звании и даже удачно женившийся на хорошенькой дочке порученца полковника, который в свое время занимался срочной отправкой Ивана и Марии в Берлин.

В письмах к Кате Иван ни разу не обмолвился даже подобием дурного слова об Александре. Он всегда писал: «Дочка, мама у тебя замечательная. Слушайся маму». Тут все было для Кати хорошо, кроме того, что он писал «у тебя», а не «у нас». А те выводы, которые сделала девочка, она сделала, опираясь на собственный ум и собственную интуицию, которой ее бог не обидел.

После гибели Адама и похорон Анны Карповны Ксения и Александра стали медленно, но верно сближаться друг с другом, как два корабля на встречных курсах. Теперь делить им было некого, а общего накопилось за четверть века ой-ой-ой как много!

По молчаливому согласию они никогда не говорили об Адаме – у каждой были слишком личные воспоминания, и они берегли их в душе как главную радость и главную боль своей жизни. И еще – ни Ксения, ни Александра не позволяли себе даже самого невинного намека на то, что их дети – кровная родня.

Первой нарушила это табу Катя. Едва ей исполнилось восемнадцать лет, она собралась замуж за однокурсника по мединституту, приехавшего в Москву из Иркутска.

– Катя, может, подумаешь, – уверенно предложила мать, – ты его сильно любишь?

– Нормально.

– Что значит нормально? Любовь – это тебе не норма, а Божий дар.

– Ма-ма, – растягивая слово, сказала Катя, – я Тадика люблю нормально! А он меня, вроде, как ты говоришь. А так, как ты говоришь, я любила, люблю и буду любить только Адьку. Нормально?

Александра не нашлась, что ответить.

– Ты что, индийского кино насмотрелась? – сказала она наконец.

– Русского быта, – спокойно ответила Екатерина, за словом в карман она не лезла.

– И что за имя такое – грузин, что ли? Откуда в Иркутске грузины?

– Китаец. Тадеуш Соколовский. Могла бы знать, что в Иркутске много поляков.

– Почему? – растерянно спросила мать.

– Потому же, почему и в Дагестане. Шляхту ссылали на Кавказ, на войну, а простых – в Сибирь и дальше.

– Адька знает? – совсем сбитая с толку, спросила Александра.

– А ты думаешь – он клинический идиот?

– Ему Ксения сказала? – робко спросила Александра.

– Мама, ему, как и мне, сказало зеркало. Мы все четверо на одну морду. Во всей школе только у нас такие глаза и больше ни у кого.

– А у Тадеуша?

– Ты угадала, ма! – засмеялась Катя. – У него похожие. За это я его и выбрала. Выйду замуж, и Адька будет свободен.

– Хороший план, только очень печальный.

– Ничего не печальный. Я Тадьку приведу: сама увидишь, он молоток. Симпатичный, веселый, на гитаре играет, поет.

– Это важно. Тогда споемся.

– Споетесь, не сомневаюсь. Только он не собирается жить у нас.

– А где? – удивилась Александра.

– Он хочет, чтобы я переехала к нему.

– Куда?

– В общагу.

– Отсюда – в общагу?

– Так он считает. Он говорит – надо жить самостоятельно.

– Похвально, – едва проронила Александра, – а мы с Маркизом?

Вслед за Катиной свадьбой новые свадьбы посыпались одна за другой, как спелые яблоки с яблони, которую тряхнули как следует.

Первой подхватила эстафету Глафира. Она вышла замуж… за Артема. Ей было семнадцать лет, и их брак зарегистрировали в «порядке исключения». В свои малые лета Глаша училась уже на втором курсе финансово-экономического института, который оканчивал Артем. Когда и как они сблизились, для всех было тайной, а их объявление о свадьбе полной неожиданностью.

Еще через месяц младший Адам женился на девушке из соседнего подъезда по имени Катя.

Только Александра Вторая, самая красивая, самая энергичная, самая веселая и смелая, Александра осталась дожидаться принца на белом коне. А пока она все перебирала: сначала отвергла Артема, а потом еще косой десяток претендентов.

Жизнь летела стремительно. Как говорила по этому философскому поводу Надя-неотложка: «Утром проснешься – понедельник, а спать ложиться – суббота».

Когда она умирала, Надя попросила, чтобы немедленно приехала Александра.

– И без никого, – добавила она слабым голосом взявшему телефонную трубку мужу Карену. Больница была для высшего начальства, телефон стоял в одноместной палате Нади. Все здесь было чистенько, отутюжено, отполировано, как говорили про эту больницу в народе: «полы паркетные, врачи анкетные».

Александра примчалась на своем автомобиле очень скоро.

Надежда показала мужу глазами, что ему нужно выйти. Поздоровавшись с Александрой, еще крепкий, чуть-чуть пополневший и совершенно седой Карен вышел из палаты.

На дворе стоял март 1976 года. Днем солнце светило очень ярко, хотя еще и не грело как следует. Палата была залита мягким солнечным светом, лучи его падали не прямо в высокое окно, а переламываясь об угол здания, как бы параллельно окну. В начале апреля Наде должно было исполниться 57 лет – возраст для женщины самый рабочий, а она умирала. Ей был знаком весь медицинский мир страны, лучшие из лучших, а она умирала. Ее диагноз не предполагал выздоровления. Сил уже не было никаких, но когда пришла Александра, больная вдруг разрумянилась, морщины на ее лице разгладились, в когда-то таких карих, плутовских, а теперь совсем посветлевших глазах мелькнул проблеск надежды, и каждой клеточкой своего тела она ощутила неожиданный прилив сил – так бывает, и называется это на языке медиков «ремиссия» – последняя мобилизация организма.

– Присядь поближе, – попросила подругу Надя.

Александра взяла стул и села напротив ее изголовья.

– Саша, ты знаешь – я перед многими сволочь.

– Надя, побойся Бога!

– Я и боюсь. Перед многими. Особенно перед тобой.

– Что ты мелешь, мало ли какие бывают глупости…

– Нет, нет, – прервала ее Надя. – Ты закроешь мои глаза – это моя воля. Ты многим закрыла… Саша, в пятьдесят восьмом, в Париже я встретила Толю Макитру. Помнишь – такой белобрысый?

– Моль на аркане? – невольно улыбнулась Александра.

– Во-во. Только не он моль, а я. Он меня прижал на симпозиуме, под лестницей, и спрашивал про тебя, про маму Аню. Это была моя первая капстрана, я испугалась за свою шкуру. Сказала – ты погибла на войне, Анна Карповна умерла. Главное не это. Главное, он сказал… у тебя могла быть старшая сестра?

– Могла.

– Мария?

– Мария.

– Вот, он начал про твою сестру Марию, и тут я сбежала. Вечером поставила делегацию на уши; взяла их на пушку, что возможны провокации… на другой день мы на симпозиум не пошли, а потом улетели… Артемке не рассказывай…

Силы Нади закончились, и она больше ничего не сказала. Скоро она умерла. Александра закрыла ей глаза, как закрывала многим.