Покопавшись в колченогой тумбочке, Маша подала ему свой паспорт.

– Вылет завтра, – беря из ее горячих рук паспорт, сказал Иван.

Маша кивнула, ни о чем не спрашивая.

– Я пошел. Спасибо тебе, – Иван прикоснулся пальцами к ее предплечью. – Жди.

Маша кивнула в ответ и открыла перед ним дверь.

Анна Карповна умерла в здравом уме и ясной памяти 19 августа 1964 года, на восемьдесят четвертом году жизни.

Похоронили ее в пятницу 21 августа за красным кирпичным забором Донского монастыря. В те времена еще не нужно было быть ни знаменитым белым генералом, ни великим русским философом, ни Нобелевским лауреатом для того, чтобы тебя похоронили на этом монастырском кладбище.

День был хотя и не дождливый, но довольно прохладный, что-то около 17 градусов по Цельсию.

Похороны организовал Григорий Михайлович Семечкин, бывший директор комбикормового завода в том поселке, где жили когда-то Адам и Ксения, где родилась у них двойня. Семечкин руководил в столице какой-то важной частью коммунальных услуг. И на Гражданской войне, и на зоне, и на воле, и на кладбище Семечкин всегда руководил чем-то целым или особо важной частью целого – такая была у него доля.

Как и завещала Анна Карповна, дочь положила ей в левую ладонь, крепко сжав ее пальцы, крохотный портрет мужа, а своего отца адмирала Мерзловского. Когда-то Анна Карповна носила эту фотографию в золотом медальоне, да выменяла его в голодный год на буханку хлеба.

Больше всех убивалась на похоронах Надя-неотложка. Горько плакал и ее сын Артем, недавно возвратившийся в Москву после военной службы в Заполярье.

Плакала внучка Катя.

Плакала Ксения и ее дети.

Плакала Папикова Наташа.

Сняв очки, промокал скомканным платком глаза сильно постаревший и похудевший Ираклий Соломонович.

Александр Суренович Папиков лежал в больнице под капельницей.

Были на похоронах Марк и Карен.

Была и красивая Нина и ее муж – старый генерал, все еще находившийся в строю Вооруженных сил СССР.

Бывший начальник госпиталя на Сандомирском плацдарме, заместитель министра Иван Иванович лечился и отдыхал в Карловых Варах. Все еще работавшая в его министерстве Надя сообщила ему о случившемся, и он прислал на имя Александры телеграмму соболезнования.

Подобную телеграмму из сопредельной с Чехословакией страны прислал Иван.

Адам опередил Анну Карповну. В мае прошлого года он поехал в родной город поклониться могилам матери и отца, внезапно взяв десять дней отпуска за свой счет. Папиков, под руководством которого работал Адам, отпустил его с пониманием. Через два дня по прибытии в родной город Адам позвонил в Москву и сказал Ксении: «Маме и папе поклонился, со всеми, с кем хотел, увиделся, а теперь рвану-ка я в горы на два-три дня – душа горит, вспомню молодость!» Ксения пыталась возразить, но связь прервалась… как оказалось, навсегда. На горной тропе камешек вывернулся из-под ноги слишком бесстрашного, слишком упоенного встречей со своей молодостью Адама, и с небольшой высоты, примерно в семь метров, он сорвался в пропасть, на дне которой бушевало Аварское Койсу. Бешеное течение отнесло по камням тело Адама далеко-далеко. Не зря говорила Анна Карповна о том, какие трагические глаза у Адама, и о том, что его преследует злой рок. Несчастный случай всегда нелеп, необъясним и неподвластен логике. Так было предначертано свыше – другого объяснения тут нет.

Ксения настояла на похоронах мужа в Москве. Хоронили Адама в закрытом гробу. В связи с этим страшным событием и познакомился со всеми Григорий Михайлович Семечкин, который тогда, как и сейчас, организовывал похороны, только на другом кладбище, на Николо-Хованском, за южными окраинами Москвы.

Когда почти засыпали могилу Анны Карповны могильщики и стали подходить провожающие, чтобы бросить свою горсть земли, все снова заплакали. Все, кроме Александры, у нее не было слез. Саднящая горечь запеклась в груди комом и не давала ни вздохнуть, ни заплакать, ни проронить хоть единое слово.

Сказать, что жизнь Александры Александровны сильно изменилась после похорон матери, значило бы ничего не сказать. Наверное, правильнее будет заметить, что одна ее жизнь закончилась, а другая пока не начиналась. Наступило время пустоты и морока, который еще не смерть, но уже и не жизнь, а некое пограничное существование, где все как бы есть и ничего как бы нет; механически и умозрительно все как бы действует, но ничто не затрагивает души, не вызывает сопереживаний и даже боли. Почти ничто. Потому что есть Катя, ей идет пятнадцатый год, и с Катей, как говорит Надя-неотложка, «не соскучишься».

Через красивую Нину, а точнее, через ее мужа генерала Александра знала, что Иван в Германии, что он женился, не «расписываясь», на молодой девушке, что она родила ему одного за другим двух сыновей, которые носят его фамилию, как, впрочем, и Катя.

Когда Кате исполнилось шестнадцать лет и надо было получать паспорт, Александра предложила ей взять фамилию Домбровская.

– Чего это ради? – спросила Катя. – Это ты предательница. А я папу не брошу, пусть даже он и в Германии, и у него есть другие дети. Это даже хорошо, что у меня еще два братика. – И тут она показала матери фотографию двух малышей лет трех-четырех, очень похожих на Ивана.

– Откуда у тебя это? – только и смогла спросить Александра.

– Папа прислал. Мы с ним давно переписываемся через одного человека. Это тебе он посылает деньги на мое воспитание, а мне пишет письма.

Вот тут-то Александра и разрыдалась в первый раз после того, как умерла ее мать Анна Карповна.

Катя пошла на кухню, накапала сорок капель валокордина, разбавила теплой водой, как делала всегда бабушка, и принесла стакан с мутно-белой взвесью успокаивающего матери.

– Выпей, ма.

Александра послушно выпила лекарство.

– Ма, я в кино, – сказала Катя.

Александра кивнула в знак согласия.

Лязгнула собачка английского замка – Катя закрыла за собой входную дверь в квартиру.

Большой, с лоснящейся шерстью, ухоженный Маркиз подошел к Александре и ткнулся холодным носом в ее руки – он умел сочувствовать.

– Сейчас, миленький, сейчас, – погладила она пса по покатому лбу, почесала ему за висячими черными ушами, – сейчас еще пореву чуть-чуть и пойдем гулять. – При слове «гулять» Маркиз побежал в прихожую и тут же принес в зубах поводок.

Деваться было некуда – Александра пошла в ванную, привела себя в порядок на скорую руку, зацепила поводок за толстый кожаный ошейник Маркиза, снабженный даже противоблошиным устройством, и они отправились на прогулку. Ошейник для Маркиза привезла откуда-то из-за границы, кажется, из Англии, Надя-неотложка – она теперь довольно часто стала ездить по заграницам, такая у нее была работа в министерстве и, наверное, не только в министерстве.

Прогуливаясь с холеным Маркизом давно отработанным маршрутом по максимально безлюдным, а главное, бессобачным пустырям и закоулкам, Александра думала о том, через кого же Катя переписывается с Иваном. Через генерала, мужа красивой Нины? Но та бы не стала скрывать от нее такое. Через кого? Ответа на этот вопрос у Александры не было. В конце концов, какая разница, через кого. Так или иначе, а если раньше она думала, что дочь Катя – это ее Катя, то теперь понятно, что у Кати своя, параллельная жизнь… Если рассудить честно, то обижаться ей, Александре, не на что… Она ведь сама, думая о том, что Катя слишком маленькая и «не поймет», вела с ней все эти годы игру на умолчание. Сама все эти годы говорила Кате, что «папа в длительной командировке за рубежом», что было хотя и правдой, но правдой неполной. А рассказать Кате все, как есть, она не решалась. Объявить дочери, что ее отец не Иван, а Адам, тоже не могла и не хотела. Тем более что, получив квартиру в Черемушках и переселившись от нее, Александры, и Адам, и Ксения старались не пересекаться с нею. Правда, их дети остались учиться в той же отличной немецкой спецшколе, где училась Катя. И маленький Адам, и Александра Вторая, и Глаша дружили с Катей, постоянно созванивались, особенно Адька, ходили в кино, зимой на каток в Парк культуры, летом на пляж в Серебряный Бор, иногда они даже навещали Маркиза, который при виде их визжал от удовольствия. А Катя никогда не бывала у них, в Черемушках.