– Ты сделал все так, как хотел, как тебя дедушка учил. Уважаю. Но пойми и ты меня, пойдем, – и Александра без слов провела его по четырехкомнатной квартире общей площадью 134 квадратных метра.

Потом они сели на кухне пить чай.

– Ты согласен, чтобы я прожила подольше? – спросила зятя Александра Александровна.

– Разве от меня зависит?

– Думаю, зависит.

– Правда, что в войну вы были в штурмовом батальоне морской пехоты и освобождали Севастополь?

– Правда.

– Я вас слушаю, Александра Александровна, и исполню любые ваши просьбы.

– Тадик, просьба у меня одна: переезжайте ко мне. Я хочу видеть Анечку каждый день.

– Переедем. Сегодня же, – сказал немногословный зять, а слово его было крепко.

Так началась у Александры Александровны новая счастливая жизнь.

Старшая дочь Ксении Александра Вторая была не менее «упертая» девушка, чем зять Александры Первой. Помня о своих поселковых прабабушке и бабушке, она пошла по их стопам и стала учительницей русского языка и литературы.

– Зачем тебе быть училкой? – спрашивала ее Глаша. – Чего интересного? Какой престиж?

– Этого тебе, Глашка, не понять. Я хочу быть учительницей не из-за твоего дурацкого «престижа», а потому, что я могу учить, люблю учить, и я буду учить, чтобы твои дети и дети твоих детей не полностью забыли русский язык, – на нем государство держится.

Со старшей сестрой Глафира не спорила, у нее не было такого опыта, и она не смела его получать.

Младший Адам окончил художественный вуз, но пока еще не пробился в своей профессии, а «ваял» на задворках худфонда гипсовых «Лукичей». Лукичами художники называли бюсты, бюстики, а также портреты В. И. Ленина.

Артема мать Надя пристроила после вуза в Министерство финансов, и несколько лет он прокорпел там в сатиновых нарукавниках. Туда же он перетащил и Глафиру. Детей у них все не было и не было. Наконец, в восьмидесятом, родился мальчик, которого в честь умершего деда назвали Кареном. Когда началась «перестройка» и были разрешены кооперативы, Глаша заявила мужу: «Хватит протирать штаны в этом министерстве, давай деньги зарабатывать». Они оба ушли с работы «в белый свет, как в копеечку», и пустились во все кооперативные тяжкие: и торговали пирожками, и изготовляли самопальные джинсы «варенки» в полуподвале, снятом Артемом у местных коммунальщиков, и наносили по трафарету на белые маечки названия прославленных иностранных фирм. Даже младшего Адама с его гипсовыми Лукичами привлекли к своему бизнесу: маленькие бюстики очень хорошо брали нахлынувшие в Москву иностранные туристы. Неожиданные и очень хорошие деньги Артем сделал со среднеазиатскими торговцами «на цвете». В Средней Азии пользовались спросом ковры красных тонов, и Артем менял красные ковры со складов из Москвы на зеленые, коричневые, серые со складов из Средней Азии, притом обмен шел не один к одному, а один к двум или к полутора. Результат получался значительный. В общем, строго говоря, свои первые крупные деньги Артем и Глафира зарабатывали не без риска неустанным трудом, проворством рук и ума. А когда пришла и мало-мальски окрепла антисоветская власть, неожиданно выяснилось, что работа в министерстве, которой они так тяготились, была совсем не напрасной. Власть поменялась, а специалисты-то остались те же самые – знакомые все лица, свои ребята… Вот тут-то Артем и оказался на коне. Он был к тому времени весьма опытен, а смелости и деловой хватки было ему не занимать.

В общем, вроде все хорошо сложилось в жизни новых русских Артема и Глафиры. И сын Карен рос у них неизбалованным нормальным парнем, и дом они купили и отреставрировали в центре Москвы, четырехэтажный, постройки XIX века, тот самый, в котором когда-то жил в коммуналке Ванечка-генерал. Все вроде сложилось хорошо, но оказалось, что их деньги словно пропасть прорыли между ними и теми, с кем они были близки раньше, близки без всяких оговорок. Речь идет как о Ксении, так и об Александре Первой, о младшем Адаме, о Кате, об Александре Второй. Никто из них никогда не звонил ни Артему, ни Глаше по собственному почину, ни о чем не просил, не приходил в их роскошный дом в гости.

– Слушай, Глашка, – сказал жене как-то Артем, – а мы с тобой чего-то прозевали. Знаешь такой анекдот: сидят два новых русских и один другому рассказывает: «Вчера черт приходил. Говорит: продай мне за десять американских лимонов свою бессмертную душу. Кумекаю: сделка выгодная, но, чую, где-то он меня, гад, кидает, а где – не пойму. Ты как думаешь?» Про нас анекдот.

– Не философствуй, Артемий, это тебя не личит, – сказала Глаша, которой Бог не вложил в душу Вечной Печали, а дал только практицизм. В последнее время она стала называть мужа по-новомодному – Артемий.

– Не сметь! – вдруг грохнул по столу кулаком Артем. – Не сметь называть меня так! Начиталась слюнявых журналов, – добавил он тихо, но так грозно сверкнув прекрасными черными глазами из-под седеющих бровей, что Глафира замерла на месте. Она хорошо знала вспыльчивый характер мужа. Знала: нужно замереть, переждать бурю. – И что это за словечко «личит», ты что, блатная? Смотри, а то отправлю тебя к старшей сестре, чтоб она напомнила тебе хороший русский язык.

Глаша стояла молча, не шелохнувшись.

– Ладно, отомри, – улыбнулся отходчивый Артем. – Но ты понимаешь, что нам звонят и к нам ходят только те, кому мы платим деньги.

– Почему, мне звонят подружки по фитнесу, – нарочито робко промямлила Глаша. Она давно изучила подходы к своему грозному мужу.

– Позволь, я не буду обсуждать твоих липовых подружек, – устало сказал Артем и пошел в свою ванную комнату.

Ксения и Александра Первая приноровились раз в году летать куда-нибудь на отдых. В этом году у них были намечены Карловы Вары.

– А доживем до следующего отпуска – махнем подальше, – предложила Александра.

– Только не в Америку. Меня Тёма заел уже с Америкой, а я туда не хочу. В Испанию, в Африку, на острова, хорошо?

– Хорошо, Ксения, договорились.

Смутное время потому и называется смутным, что не остается от него ни славы, ни памяти, а одна лишь мерзость запустения.

Когда стадо поворачивает назад – хромые бараны идут впереди. Двадцатый век особенно убедительно проиллюстрировал эту восточную мудрость. Вся история человечества неоднократно свидетельствует о том, как стремительно, почти мгновенно собрание граждан может стать толпой, а толпа стадом.

Чем дальше развивается техническая цивилизация, чем грандиознее становятся ее возможности, тем опасней «хромые бараны», в заложниках у которых вдруг могут оказаться все и всё.

Тончайшая пленка предохраняет род людской от всеобщего одичания. И этот защитный слой соткан не из достижений технического прогресса и цивилизации в ее утилитарных формах, а из живых волокон нравственности и духовной культуры.

Абсурд и тупость обыденной жизни вроде бы не оставляют нам шансов на спасение. Порою кажется, что духовная культура существует на земле не благодаря нашей жизнедеятельности, а вопреки ей. И все-таки она существует…

Культуру часто путают с цивилизацией, с ее техническими усовершенствованиями, с навыками современных удобств, с комфортом общественной жизни, защищенной законодательно. Но писанный людьми закон порой подменяет такие нравственные категории, как совесть, достоинство, честь и любовь.

Если основа цивилизованности – рационализм, то основа духовной культуры – нравственность. И в этом смысле скрипка Страдивари – плод культуры, а самый замечательный компьютер и умение им пользоваться – плод цивилизации. Это такие же разные плоды, как нравственность и законопослушание. Если первое зиждется на божественном начале, то второе имеет в своем фундаменте множество подпорок – от принятого в том или ином государстве представления о пользе дела до страха перед наказанием.

– Понимаешь, Саша, смутное время тянется, как правило, пятнадцать-восемнадцать лет. Я много об этом читала, – сказала как-то Ксения Александре. Они любили иногда поговорить масштабно, сама жизнь к этому подталкивала.