– С какого года ты, Ксень, считаешь наше смутное время?

– С 1985-го, с начала перестройки.

– Значит, недолго осталось ждать и скоро оно закончится?

– Надеюсь.

– А если не закончится?

– Тогда это будет уже не смутное время, а что-то совсем безысходное.

– Главное, деньги забирают все большую власть, – сказала Александра.

– Я знаю людей, которые прошли испытания и войной, и тюрьмой, и сумой, и безответной любовью, и славою, а испытания деньгами не прошли. Помнишь у Экзюпери: жил на одной планете человек, который ни о чем не думал, ничего не чувствовал, а только деньги считал, считал, считал…

– При советской власти за деньги мало что можно было купить, но советская власть декларировала великие духовные ценности. Сейчас все покупается и продается, а декларируются как высшее благо только жратва и тело, – сказала Ксения. – Деньги ликвидируют идеалы, разрушают шкалу нравственных ценностей и приводят отношения между людьми в горизонтальное, плоское состояние. Когда власть цифр станет абсолютной, народа не будет, а будет только население, строго разделенное на две части: малая часть – работодатели, а основная – наемные работники. И кормить, и развлекать тех и других будут совершенно раздельно, хотя, говоря по большому счету, из одного котла. Большой человек с маленькими деньгами – это печально. Маленький человек с большими деньгами – это опасно.

– Интересная лекция, – усмехнулась Александра, – ты как биолог выступаешь…

– Считай, как биолог, – засмеялась Ксения, – хотя ты ведь тоже от биологов недалеко ушла.

Наступил, наконец, для Ксении и Александры очередной отпуск. На отдых в заморскую страну подруги взяли с собой внучку Александры Анну Тадеушевну, невысокого роста, стройную молодую женщину необычайно похожую на свою прабабушку Анну Карповну в том последнем мирном 1913 году, когда Анна Карповна и ее муж адмирал с восьмилетней дочерью Марией ездили в гости к родственникам во Владимирскую губернию, а потом на пикник на речку Нерль с ее незабываемой церковью на берегу. Александра не могла помнить свою мать такой, какою была сейчас ее взрослая внучка Анна, такой ее помнила только старшая сестра Мария.

Анна сидела у иллюминатора, а ее бабушка Александра и тетя Ксения рядом. В свое время Анна окончила факультет иностранных языков и работала в представительстве крупной французской фирмы в Москве. Она была замужем, разошлась, детей у нее не было, и она жила с бабушкой Александрой в той самой большой квартире, где жили они и при советской власти. Летели третий час, уши давно привыкли к ровному гулу моторов, и он почти не мешал разговаривать.

– Нам грех роптать. Москва – это не вся Россия, и мы с тобой на плаву. – А я была в своем степном поселке, вот там нищета и жуть. Комбикормовый завод не работает – животных нет, чтобы их кормить. Все разграблено. Женщины живут и кормят семьи огородами, а оставшиеся мужики пьют самогон. Молодых нет вообще. А тебя, Саш, опять орденом наградили… У тебя их много.

– У меня немного. Много орденов и медалей, Ксень, было только у одного человека на Земле, у Юрия Гагарина – шесть тысяч девятьсот двадцать четыре.

– Что там в окошке, Ань? – спросила бабушка.

– Облачность. Иногда внизу мелькает море, но очень редко.

О разном говорили подруги между землей и небом. О детях, о внуках, о работе, о своей стране в целом. Русский человек не может не поговорить в пути о России в целом, глобально.

– В истории еще не было такого грабежа и разорения государства, – сказала Александра. – Когда же окончится этот пир Валтасара?

– Не преувеличивай, – не согласилась Ксения. – А Атилла с его гуннами? А Чингисхан? А всякие вандалы и прочие? А столетняя война в Европе? А Карфаген? Да, и Россию разоряют не в первый раз. Увы, все было под луной. Человечество не обучаемо. А пир Валтасара окончится, когда ему предначертано, – не раньше, не позже.

– Ну, ты оптимистка, – усмехнулась Александра. – Анечка, мы прилетим засветло? – обратилась она к внучке.

– Вряд ли, ба, на юге быстро темнеет. Но все решено, не беспокойся: нас встретят и доставят в отель. Выспимся, с утра посмотрим Карфаген, а потом нас повезут в санаторий на их знаменитую талассотерапию. Там мы и будем жить на берегу моря.

– Про нашу Родину тоже можно сказать, что она Карфаген, – вдруг заметила Ксения, – так что мы из Карфагена в Карфаген.

Зашелестело и заговорило по-английски бортовое радио. Командир корабля сообщал, что полет проходит на высоте девять тысяч метров и что до Африки еще полтора часа лета.

С каждым годом все теснее обступают русскую церковь новые здания тунизийской столицы, обступают так напористо, что совсем на нет обрезали кусок земли, бывший еще совсем недавно ее двориком. Теперь церковь оказалась прямо на улице, у тротуара.

Раньше неподалеку от церкви в начале главной улицы города горел на солнце позолоченный конный памятник первому местному президенту Бургибе. Все на памятнике было позолочено лучшим образом – каждая шпора, каждая складка одежды, каждая черточка лица горделивого всадника, каждый миллиметр конской стати и конского достоинства в натуральную величину. Теперь памятник перенесли в другой район города, а на его месте водрузили стелу с часами. Для тех, кто не знает, что здесь было прежде, – это просто городские часы, показывающие точное местное время, а для тех, кто помнит золоченого всадника, намек на преходящесть всего земного.

Пальмы, что стоят вдоль проспекта, так подросли, что поднялись выше белых стен и сравнялись с голубым куполом церкви Воскресения Христова в Африке, так похожей на знаменитую в России церковь Покрова на Нерли, которую навечно запомнила Мария Александровна с детских лет. И теперь в ее пустынной отшельнической старости Марии Александровне иногда снится та поездка в 1913 году, когда они с мамой и папа́ гостили у тетушки Полины в ее имении во Владимирской губернии. Снится, как плывет над полями, над рассеченными проблесками речки и окутанными в легчайший цветной туман лугами белая церковь с зеленым шатровым куполом, то ли плывет, то ли висит между землей и небом, между прошлым и будущим. А вода в речке Нерль совсем прозрачная, а берега песчаные и песок чистый, мелкий. Церковь стоит на низком берегу, а на другом, чуть более высоком, пасутся хорошо ухоженные пятнистые коровы. Вот ударили к обедне колокола в знаменитой церкви: негромко, звонко, чисто, – они все пошли молиться. Праздник большой – Троица. И на ступенях церкви, на паперти, и внутри храма разбросано много сорванной руками травы и полевых цветов, сладко пахнет травяным соком и увядающими цветами…

Обычно после такого сна старая графиня берет лупу и, чтобы всколыхнуть живое в душе, читает первую запись в чудом сохранившемся с тех времен маленьком дневнике – изящной книжице с переплетом, затянутым в дымно-розовый муар с темно-бордовым корешком. Чернила в те времена были очень стойкие, и плотная бумага впитала их достаточно глубоко, так что теперь, по прошествии десятилетий, первая запись цела и невредима:

«Мы ездили в церков Покрованонерли. было хорошо. Мама тетя Поля дядя Костя пели песни на гитари. Вода в речки теплая луга и каровы очен красивыя».

Весной каждую ночь сирокко наметает на широкие ступени церкви Воскресения Христова в Тунисе толстый слой желтоватой пыли, и каждое утро сторож Али тщательно сметает эту пыль со ступенек и паперти.

– Зачем, Али? – смеются знакомые прохожие. – За ночь опять наметет.

– Ничего, – отвечает Али, – утром я снова уберу. Так учили меня в легионе.

К старости Али стал очень гордиться тем, что когда-то служил в знаменитом Иностранном легионе. В последнее время он даже сменил свой гражданский голубой берет на зеленый. Достал из заветного кованого сундучка с пожитками и стал носить по будням зеленый берет легионера, а изредка белое кепи, предписанное в Иностранном легионе с 1983 года для ношения во дни особых событий. К старости у многих просыпается ребячливое желание иметь какой-то знак отличия как свидетельство не напрасно прожитой жизни[34].