Могилы Глафиры Петровны и ее внука Ивана отличались от прочих ухоженностью, возле них даже скамья была врыта в землю и что-то наподобие низкого столика. Около него-то и поставила Ксения принесенную из дома серую холщовую сумку. Первым делом она вынула из сумки полотенце и расстелила его на столике. Еще в сумке оказались солдатская фляжка со жмыховой бражкой, четыре граненых стопки, несколько ломтиков черного хлеба с половой, тоненькие кусочки сала, молодой лук, сорванный Ксенией с домашней грядки, соль.

Ксения налила бражку в каждую из четырех стопок. Две накрыла кусочком хлеба – это для Глафиры Петровны и Ивана. Третью пододвинула Александре, четвертую взяла себе.

– Помянем, – приподнимая стопку, негромко сказала Ксения.

– Помянем. Царствие небесное вам, Глафира Петровна, и тебе, Ваня. – Взяв стопку в левую руку, Александра перекрестилась.

Выпили. Закусили.

– Я в этом году первый раз зеленый лук ем, – сказала Александра.

– Загадывайте желание.

– А у нас с тобой, Ксения, одно может быть желание: дай бог, был бы жив и здоров Адам. Извини, что я тебя на «ты»…

– Да чего там! – смутилась Ксения. – Давайте еще по одной выпьем, и я на «ты» перейду. Я, если сразу не перейду, то потом никогда…

– Давай за деток твоих! Глафира Петровна и Ваня не обидятся. Давай!

Они чокнулись и выпили по второй стопке.

– Спасибо тебе, Александра, я так и знала, что ты хороший человек.

– Средний, – усмехнулась Александра, – нормальный. И ты нормальная. Я этому рада.

Помолчали.

– Где он? – спросила Александра после паузы.

– Где? Этого нам никто не сказал и не скажет. Десять лет без права переписки – расстрел, так говорят. Но я не верю. Я чувствую, что он жив. Он снится мне по-хорошему. Бабушка и на карты кидала, получается – жив.

– И мне так кажется. Ты расскажи о нем… Я столько лет ничего не знаю…

– Давай еще выпьем! – горячо предложила Ксения. Она разлила. – Ты не думай, что я пьяница, но сейчас надо по третьей. Давай за Алексея, чтоб дал нам бог увидеть его живым. И тебе, и мне!

– За Адама! Пусть Господь услышит наши молитвы! – Александра чокнулась с Ксенией, и они выпили по третьей стопке.

Александру приятно смутило то, что Ксения пожелала увидеть Адама сначала ей, а потом себе. «Благородная девочка, – подумала она растроганно. – А брага хмельная».

– Напоила ты меня, Ксень, ой, сичас писни спивать стану! – Александра ласково обняла Ксению за плечи. – Ты молодец, сильная женщина!

– Какая там сильная! Дети заснут, а я реву – подушка промокает… – Ксения вдруг прижалась к груди Александры и заплакала, как маленькая, беззащитная девочка.

– Поплачь, миленькая, поплачь, и я с тобой! – Александра крепче обняла Ксению, стала гладить ее по русоволосой голове, по плечам, и слезы набежали ей на глаза и застили ближние и дальние могилки, траву, орешник, светлое небо в перистых облаках.

– Привет, морская пехота!

Сквозь слезы, стоявшие в глазах, Александра не увидела, кто окликает, но по голосу вспомнила, что это шофер, подвозивший ее от станции Семеновка к поселку.

– А-а, плачете? Ну поплачьте, не буду мешать. – И говоривший отошел куда-то в глубь кладбища, с шумом раздвигая на своем пути заросли орешника.

– Это Петя, – всхлипывая, сказала Ксения. – Он и лавочку мне вкопал, и столик. У него здесь рядом мать и сестра лежат. – Ксения вытерла косынкой мокрое от слез лицо. Глаза ее покраснели, нос припух. – Он часто сюда приходит своих проведать, – уважительно сказала она о Петре. – Жаль, того гада не укокошил вовремя. – В заплаканных глазах Ксении мелькнул даже не злой, а беспощадный огонек.

Александре стало не по себе.

– О ком ты так, Ксень? Грех ведь!

– Ничего не грех. Этот гад, Витя-фельдшер, и на Семечкина написал донос, и на Алешу, и на Воробья. Мне точно известно, он сам сказал. Встретил меня, гад, на улице и сказал: «Смотри, Половинкина, следующей тебя отправлю с сосунками». Как у меня молоко не перегорело – чудо чудное! Сам бог за детей заступился, не иначе! Алексей этого Витю от смерти спас, Семечкин и назначил Алешу фельдшером на время Витиной болезни, а потом хотел сделать врачом… Он бы и сделал, Семечкин все мог. Витя взревновал, перепугался за свою шкуру и накатал доносы, что они «расхищают социалистическую собственность». Семечкин весь завод кормил обедами – это вся область знала, но время такое подошло, Витя и отправил их подальше. И Алешу, и Семечкина прямо с работы взяли, больше их никто не видел. Председателя колхоза Воробья на другой день. А через месяц сам Витя-гад под товарняк попал.

Метрах в десяти от Александры и Ксении вздрагивали кусты орешника, и было слышно, как там, за кустами, перекапывают землю, разбивают ее пересохшие пласты.

– Петя! – громко окликнула Ксения. – Петь, твой приятель Витя-гад в Семеновке под поезд попал?

– Кажись, – нехотя отвечал Петр, выходя из-за орешника. – Кажись, в Семеновке, я его за ноги не держал.

– Когда кол ему промеж ног забивал, то держал, а в Семеновке не держал? – насмешливо и вместе с тем как-то по-свойски спросила Ксения.

– Не-а, люди добрые говорят: он сам под поезд запрыгнул.

– Кто это тебе сказал, Петь?

– Кто-кто, че, я всех упомню? – подходя к женщинам, отвечал Петр с какой-то странной, двусмысленной интонацией в голосе.

Где-то далеко за поселком садилось солнце, жара ушла, дул легкий ветерок, пахло нагревшимся за день густым кладбищенским разнотравьем. Александре стало понятно, что их с Ксенией разговор ушел от Адама, и здесь, на кладбище, возобновить его не удастся. Петр помешает. Ну, ничего, они ведь скоро возвратятся в дом, и еще будет вечер, и будет ночь… И то, что захочет рассказать Ксения, она расскажет, а о чем умолчит, на то ее воля, она имеет такое право.

– Мы в выходной с батей сюда придем, орешник лишний вырубим – могилки солнца не видят, и всю траву скосим и уберем, а то позарастало – срам! – сказал Петр. – У наших могилки ухоженные, а другие, как сироты.

– Правильно, Петр, дай бог вам силы! Очень правильно. Я вот пол-Европы пропахала, а таких неухоженных могил, как у нас в России, нигде не видела.

– Я тоже слышала, что у них порядок, – вступила в разговор Ксения, – а это для живых важнее, чем для мертвых.

– Петр в курсе, мой штурмовой батальон морской пехоты форсировал Северную бухту Севастополя на немецких гробах. Да, пробились мы в рукопашной через Мекензиевы горы, скатились к воде, а там штабеля новеньких немецких гробов – для будущих потерь они специально приготовили. Группировка у них в Севастополе была большая, тысяч семьдесят. И наш комбат Иван Иванович приказал использовать эти гробы как плавсредства.

– Как лодки, что ли? – удивилась Ксения.

– Как лодки. И такие гробы они для своих сделали отличные – без щелей, без зазоринок, лакированные. Лишь один утонул, а на остальных мы славно переправились со всей своей амуницией. Мне достался генеральский, роскошный гроб. Даже два. В один я свои медицинские причиндалы загрузила, а во втором сама поплыла. Так мы и переправились через бухту – на самом рассвете, в молочном тумане – и ударили немцев в их глубокий тыл. Северную бухту они считали непреодолимой преградой… Преодолели с их помощью.

– Точно, – подтвердил Петр, – про то у нас все рассказывали, а потом смолкли. Вроде большому московскому начальству не понравилось, что на гробах: мол, не по-советски. А все думали, счас весь батальон орденами увешают, Героями…

– Ты и про это знаешь? – удивилась Александра.

– А че я? У нас все тогда знали. На фронте как слух летит – от уха к уху, и в момент все в курсе…

– Пошли домой? – спросила Ксения Александру, собирая со столика.

Сердце Александры дрогнуло: Ксения пригласила ее идти «домой», как само собой разумеющееся. Не к ней домой, а как бы в их общий дом. «Если Адам прожил там четыре года, а моя душа всегда была с ним, то, значит, Ксения выразилась точно, сказала именно так, как хотела сказать».