В жизни Александры Александровны не раз случалось так, что в трудных обстоятельствах ее выручали случайные люди, лишь соприкоснувшиеся с ней, казалось, только для того, чтобы поддержать; эти люди вдруг возникали из небытия и, сослужив ей верную службу, навсегда исчезали из ее судьбы. Она всю жизнь помнила каждого из них, они были для Александры Александровны как знаки свыше, как посланцы от ее ангела-хранителя.

– Жарюка скаженная, пойдем, доча, ко мне в станцию, посидим, – предложил Дяцюк. – Вонючка прийде к вечеру, пойдем, посидим в холодке.

В помещении станции было прохладно, за ночь ее толстые стены остыли и пока еще не набрали тепла нового дня. А день стоял безоблачный, солнце лупило вовсю, жарко дышал еще не окрепший суховей с Черных земель[14], даже небо посерело от зноя, а все живое давно уже схоронилось по норам и щелям. Только на товарной станции, там, где заключенные разгружали машины со жмыхом, еще и было движение, а так все вокруг замерло, словно оцепенело.

– Ой, дяденька Дяцюк, а у вас найдутся ведро, тряпка, веник, мыло? – спросила Александра, едва окинув взглядом маленький пыльный кабинетик Дяцюка с почерневшими от грязи щелястыми полами.

– А зачем тебе?

– Да приберусь с вашего разрешения и мух выгоню, а вы пока погуляйте, я быстро.

– Колька! – крикнул Дяцюк куда-то в глубь помещения. – Колька, тряпки, ведро, воду – все обеспечь и помогай!

Младший из пяти сыновей Дяцюка, Колька, оказался мальчишкой лет двенадцати, он скоро явился с полным ведром чистой воды, потом принес тряпку и веник и даже кусок темного хозяйственного мыла. Из одежды на мальчике были только латаные парусиновые штаны. На удивление, Колька проявил себя толковым помощником, в четыре руки они навели в комнате настоящую чистоту и мух выгнали.

– Батя говорил, вы на фронте были? – недоверчиво прищурив серые ясные глаза, спросил Колька, прежде чем они начали убирать.

– Была, – односложно ответила Александра.

– Наши никто не был. Мы железные дорожники, нам на фронт не разрешали уходить, батя до сих пор переживает.

– Железнодорожники – это тоже фронт, так что твой батя переживает зря.

– Зря не зря, а люди на фронте были, а мы не были, – с обидой сказал Колька. – А вы на фронте кем воевали?

– Я военфельдшер штурмового батальона морской пехоты.

– Ух, ты-ы! – Ясные очи Кольки раскрылись так широко и осветились таким светом, что было понятно: он знает, что такое морская пехота.

После этого разговора работа у них пошла споро, Колька раз пять бегал выплескивать грязную воду и приносил чистую.

– Вот это да! – восхитился Дяцюк, увидев, как славно теперь в его кабинетике. – Даже окно помыла! Воно сроду таке чисто ни було!

– Я не одна, мы с Колей, он у вас замечательный парень и очень умелый!

– Колька? Та то в лесе медведь здохнул, не иначе! Колька работник?

– И еще какой!

– Тю-ю!

– Вот вам и тю-ю! – засмеялась Александра. – Я думаю, сын в отца пошел. Сейчас я еще в зале ожидания полы вымою с Колиной помощью, а потом он лесенку мне принесет, и молоток, и гвозди – вывеску поправим.

– Добре, – улыбнулся Дяцюк, и его одутловатое лицо даже сменило цвет с серого на подобие розового и стало моложе лет на десять.

На приборку в зале ожидания ушло часа три, – грязь там въелась застарелая, довоенная.

Кусок ржавого листового железа, по которому было написано голубой масляной краской «Семеновка», наконец-таки был закреплен Александрой со второго края, и теперь вывеска висела прямо.

– Пусть пока так, временно, а сделаете ремонт всей станции, тогда и вывеску новую повесите. Обещаете?

– Обещаем, – радостно сказал Дяцюк. – Да, Колька? – обратился он за поддержкой к сыну.

– Точняк, – шмыгнув облупленным носом, подтвердил Колька.

– Сбегай до мамки, принеси нам обед, – распорядился Дяцюк.

Обедали они в его кабинетике вдвоем, мальчишка поел дома. Жена Дяцюка прислала им горшочек мамалыги, кусок козьего сыра и банку компота.

– Моя сама сыр делает, у нас четыре козы, ими спасаемся. Ну как железнодорожникам и мне и Витьку тоже паек перепадает, средние сыны Василий и Дмитрий в городе, на помощников машинистов учатся, грех жаловаться. А старший мой погиб в сорок первом, тоже помощником машиниста был, под бомбежку его состав попал, Ванечки нашего. А мы как-то живые все до сих пор, а по нем мать и сейчас плачет.

– Она и всегда будет плакать. Моя мама сколько меня ждала с фронта, столько и плакала. А муж мой пропал без вести в ваших местах. Я же демобилизовалась недавно, года не прошло.

– Теперь в больничке работаешь?

– Нет, в институте лаборанткой.

– Чаю попьем с настоящим сахаром или компоту?

– Чаю. Меня Александрой зовут.

– А меня Александром, по батюшке Ивановичем.

– Так мы тезки! – обрадовалась Александра.

– Выходит так, а я смотрю на тебя и даже думаю, что ты мне родня, – смущенно сказал Дяцюк.

– Спасибо. У меня похожее чувство.

Попили заваренного травами чая с настоящим колотым сахаром.

– Если можно, я еще за домом у вас во дворе приберу.

– Давай. Ты, как моя, она тоже на месте не сидит, а если и сядет, то все равно что-то руками делает.

– У меня мама такая же, – улыбнулась Александра.

Дяцюк потянул носом в красных прожилках.

– Кажись, вонючка? Чую. Со степу ветер, издалека запашок несет.

– Я на обоняние не жалуюсь, а что-то не чувствую.

– Окошко закрыто, вот и не чуешь. Пойдем выйдем.

Они вышли на крыльцо станции. Хотя день и клонился к вечеру, но жары не убавилось, только палящий зной сменился на тяжелую духоту.

Далеко на юго-востоке оторвалась от пепельного горизонта черная точка, одновременно с той стороны дохнул суховей и нанесло легкий запах серы.

– Теперь чую, – сказала Александра, – но, в общем, терпимо.

– Это состав еще во-он где, а подойдет близко – хочь бежьмя бежи! – возразил Дяцюк. – Его часа два будут сдавать-принимать – нанюхаемся до поросячьего обмороку!

– И как те люди живут, что с серой работают? – простодушно спросила Александра.

Дяцюк взглянул на нее исподлобья. С отвращением потянул носом крепчающий с каждым порывом суховея запах серы.

– Недолго.

Когда платформы с серной рудой прибыли на станцию, стало понятно, насколько прав был Дяцюк.

– Ты косынку к роту и носу прикладывай, вон как я платочек, – посоветовал он.

Когда наконец бригада сменилась и Александру через кабину паровоза провели в тендер, ей почудилось, что она в преисподней: раскалившийся за день солнцепека железный вагон, запах серы, запах угля, тьма.

– Не бойтесь, – сказал ей помощник машиниста Витька Дяцюк, – сейчас я форточки пооткрываю – станет светло, а тронемся – серную вонь будет относить назад, по ходу. А что уголь пахнет, так принюхаетесь.

Парень обращался с «зайцем» Александрой обходительно, видно, отец дал ему хорошую накачку.

– Туточки в ящике и матрац, и одеялка байковая, и подушка соломенная. Стелитесь и спите себе на здоровье, а к рассвету и до Москвы домчим. Вон вода питьевая, вон в баке вода умыться, только кран открыть, вон ведро, а форточки у нас большие. – Он с грохотом открыл две форточки на засовах, и действительно в вагоне стало почти светло, во всяком случае, все можно было различить, все найти.

Скоро состав тронулся в путь, и выяснилось, что тендер вовсе не преисподняя, а место, в котором вполне можно обитать, смиряясь с серной вонью, угольной пылью, грохотом. В большущем деревянном ящике Александра расстелила матрац, положила в головах подушку, набитую соломой, давно пропитанной угольной пылью, и с одеялом в ногах почти мгновенно уснула. И ни грохот, ни угольная пыль, ни запах серы, наносимый в тендер на коротких остановках или там, где поезд замедлял ход, – ничто не помешало Александре проспать часов до трех утра, и то она проснулась лишь оттого, что стало холодно и пришлось укрыться байковым одеяльцем. В открытые форточки тендера уже серел рассвет, а состав шел по дальнему Подмосковью.