Он так растерялся, что не мог связать двух слов. А она смущенно запахнула на высокой груди бумазейный халатик и сказала певучим, бьющим в сердце голосом:

– Ой, застрахованный! – И засмеялась сорвавшейся с языка нелепице. – Здравствуйте!

– Здравствуйте. Не ожидал вас здесь увидеть… Я, собственно, по делам службы.

– Заходите, чего стоять на пороге. – И, стрельнув глазами по подслеповатым соседским окошкам, она пропустила его в дом.

На чистом глиняном полу хибарки сидел на горшке мальчик лет четырех, у него были такие же, как и у матери, глаза цвета спелой вишни, он важно смотрел перед собой и озабоченно катал ручонкой по полу желтую пластмассовую машину.

– Извините Сережу, – кивнула она на мальчика.

– Да уж чего, – улыбнулся Георгий, – дело житейское. Давай, давай, Серега, дуйся, не ленись!

И они засмеялись все трое – легко, по-родственному, как будто знали друг друга давным-давно.

– Я уж надулся, – сказал Сережа, – я больше ни капельки не могу!

– Тогда слезай, – велела мать, – слезай быстренько!

Сережа задумчиво катал по полу машину, – видно, решал, слезать ему с горшка или нет. Как человек рассудительный, он не мог вот так сразу принять необдуманное решение. Теперь он сидит на горшке и катает машину, а там неизвестно, что его ждет. Может, заставят мыть руки? Из умывальника. А это неинтересно. Если бы из моря, он бы пошел и вымыл с удовольствием, но из моря мама не разрешает, чуть что – кричит: «Ни в коем случае!»

Все-таки его ссадили с горшка, мигом подтерли, мигом натянули на него штаны, дали дружеский подзатыльник, и мама бросилась выносить горшок, а он остался один на один с незнакомым дядей.

– Тебе сколько лет? – спросил Георгий, вспомнив, что на первый вопрос: «Мальчик, как тебя зовут?» – уже отвечено.

– А тебе?

– Мне тридцать три, а тебе?

– А ты сколько хочешь, чтобы мне было?

– Ну… четыре… или пять.

– А мне тридцать сто, понял?!

– Ты у мамы один?

– Что ты! – Сережа посмотрел на него снисходительно. – У меня еще шесть сестричков и двенадцать – четырнадцать братиков, вот таких, до неба! – И он показал рукой в потолок мазанки. – Понял?!

– Еще бы не понять, – хмыкнул Георгий, соображая, что никакой порядочной информации от Сережи ему не почерпнуть, – слишком уж у того фантазия опережает реальность.

В это время в комнатку вошла с чистым горшком Катя, сунула его под кровать на высоких металлических ножках.

– Говорит, что ему тридцать сто лет и что у него шесть сестричек и четырнадцать братиков! – пожаловался Георгий.

– Ой, балаболка, от него и слова правды не добьешься, не иначе – писателем будет! – засмеялась Катя.

Они и не заметили, когда мальчик выскользнул за дверь.

– Как вы здесь оказались? – спросил Георгий.

– Приехали. Денег хватило до вашего города, поэтому и остановились. Люди здесь хорошие, и работу я сразу нашла, повезло. Я везучая. Нас тетя Патя приютила, по-вашему – Патимат, она здесь живет, рядышком. Сначала пожили немножко у нее, а потом построились. Очень хорошая женщина, у нее сын недавно погиб в Афганистане, совсем молоденький, гроб не раскрывали, так за эти полгода она совсем старухой стала. Вот тетя Патя и сказала мне: «Давай, Катерина, стройся!» И мы построились. Соседи помогли. Главное, удалось достать старые ящики – домик весь из старых ящиков.

– Я понимаю, – сказал Георгий. Он действительно хорошо это понимал – как строить из ящиков. – Не страшно?

– А чего страшного… Море, конечно, гудит иногда невыносимо, но ко всему привыкаешь. Хотя иной раз ночью так бьет, что кажется, унесет волной – слизнет, и все! Потом успокаивается. Главное – перезимовали.

– Я, собственно, и пришел по этому поводу – слишком много самовольных застроек, тем более в центре города, – незаметно оглядывая бедную комнатку, сказал Георгий.

– А-а… – протянула она безысходно. – Будете сносить?! Что ж, с чужого коня и среди грязи – долой, мы понимаем, что здесь не положено…

– Положено – не положено, – угрюмо буркнул Георгий, – еще не решено, будем сносить или нет. Снести недолго – подогнал бульдозер. А вас куда? Куда девать вас?

– Не знаю, – робко сказала она, пожав плечами. И ему так нестерпимо захотелось взять ее за тонкие плечи, прижать к себе, защитить… За маленьким чистым окошком шумело море, по железнодорожной насыпи с гулом шел поезд, ложечка позвякивала в стакане, а где-то там, между насыпью и морем, бегал ее маленький Сережа.

Георгий взглянул на часы, не в силах смотреть ей в глаза, чувствуя, что надо убираться отсюда, а то он не совладает с собой и может получиться жалкая сцена.

– Так я пойду, – сказал он глухо.

Она промолчала.

– Я пойду, Екатерина…

– Екатерина Сергеевна, а лучше – Катя.

– Я пойду, Катя. Будем знакомы. Агент Госстраха? – усмехнулся он, беря себя в руки, показывая в улыбке белые ровные зубы.

– Агент, – ответила она, смеясь. – Агент… хорошая работа. Главное – я ни к чему не привязана, а то куда мне с Сережкой! Так я хожу с ним или оставляю его у тети Пати, а сама быстренько мотнусь – вот как к вам, с утра пораньше, чтобы застать.

– А мальчик разве не ходит в детский сад?

– Кто же его у меня возьмет, люди годами стоят в очереди.

– Если разрешите, я что-нибудь придумаю, – неожиданно для самого себя сказал Георгий, – я позвоню вам в Госстрах.

– Но меня трудно застать.

– Хорошо, тогда позвоните мне. Через неделю. – Георгий записал телефон на клочке газеты. – Это прямой, минуя секретаршу. Всего хорошего. – И он вышел, даже не взглянув на Катю.

Она горько подумала, что не понравилась ему, а он не мог справиться с внезапно охватившей его юношеской робостью.

Поднявшись вверх, к мукомольному заводику, Георгий обернулся украдкой: Кати не было видно, скорее всего, она вошла в свой домик. «„Лермонтова, 25, берег моря“ – романтичный адресок, ничего не скажешь. Прямо тебе новая „Тамань“, ведь они тоже, считай, контрабандисты, незаконники».

Вот так они познакомились с Катей во второй раз. Через неделю она позвонила ему. Он сообщил номер детского сада, назвал, к кому обратиться, пожелал ей и Сереже доброго здоровья. Он говорил с ней сухо и коротко, как будто выполнял чье-то поручение. Потом она позвонила ему во второй раз и с удивлением в голосе сказала, что Сережу приняли в детский сад. Она спрашивала, как ей благодарить его. Он буркнул в ответ что-то вроде «не стоит благодарности» и, как будто случайно, нажал на рычаг телефона, разъединил сам себя на полуслове.

Больше она не звонила, и он не знал, что с ней и как… И вот теперь он спешил к ней, почти бежал, не отдавая себе отчета, ни о чем не задумываясь, не разбирая дороги, не приглядываясь к многоликой приморской ночи, краски которой лежали так ярко, что даже не верилось в ее реальность. К счастью, переходя недалеко от вокзала железнодорожное полотно, он приостановился у рубинового огня семафора на стрелке, залюбовался его ликующим цветом, и это спасло ему жизнь: вдруг выскочили из-за домов и деревьев встречные поезда, и он застыл, словно приклеенный, на узкой полосе щебенки, между двумя колеями – между двумя жутко летящими друг мимо друга железными стенами. Один поезд был товарный, другой – пассажирский. В пассажирском все окна мелькали черные, только ударил по глазам свет из вагона-ресторана, где, верно, подсчитывали в этот час выручку или мыли посуду. Товарняк был сборный – порожние нефтяные цистерны, груженные песком открытые платформы, белые вагоны холодильников, от которых веяло чем-то мрачно-окончательным, безнадежным. Из-под гудящих колес били мощные вихревые потоки мазутного ветра, гремело и лязгало со всех сторон, больно рябило в глазах: казалось, вот-вот стукнет какой-нибудь железякой и – прощай молодость!

«Если поезда не остановятся, то с Катей все будет хорошо», – загадал Георгий. И они не остановились, просвистели в разные стороны, вдруг вернув ему, оглушенному, тишину и жизнь во всей прелести, со всеми красками южной ночи, с зеркальным блеском застывшего в безветрии моря. Он так обрадовался свободе! Вздохнул всей грудью – до боли – и побежал, подпрыгивая, как мальчишка, к морю по тропинке среди сухих кустов вереска, усыпанных белеющими в ночи улитками. Побежал к крытым толем кособоким домишкам самовольщиков, к ее ладному домику с веселой цинковой трубой.