В зеленоватой полутьме хибарки поблескивало маховое колесо швейной машинки «зингер» – зайчики света носились от его вращения по застеленному рогожкой полу, по оклеенному газетами потолку. Уверенно стрекотал челнок, споро двигались умелые Катины руки.

Георгий проснулся ни свет ни заря, как будто кто-то подошел, потряс его за плечо и тихо сказал: «Вставай. Пора!» Он еще не осознал, куда ему пора в такую рань, но чувствовал, что голос свыше прав, куда-то ему надо, но вот куда? Ах да, завтра вечером он пойдет праздновать к бабе Маше и бабе Мише обещанный старику день рождения и под этим предлогом может завернуть вечерком к Кате. «Соскочить», как говорит Толстяк. Недавно на банкете Толстяк шепнул ему на ухо: «Я побежал. Жена думает, я здесь, а я соскочу под это дело, а?» – и глумливо подмигнул Георгию. Толстяк любил намекать на то, что он ловелас необыкновенный, он знал, что надо показывать начальству не только свои достоинства, но и пороки, а Георгий хотя и не был его прямым начальником, но все-таки стоял чуточку выше на иерархической лестнице. «Для удовольствия я всегда соскочу!» – любил повторять Толстяк. Куда он соскакивал на самом деле, одному богу известно, во всяком случае с женщинами его никто никогда не видел.

«Да, надо бы сейчас, до работы, заглянуть к Кате, пойти якобы на пляж и предупредить ее, что завтра вечером я могу прийти. А завтра посижу с бабой Мишей часик – и auf viedersehen – до побаченья!»

– Чего это ты? – удивилась спросонья Надежда Михайловна, когда он вошел в спальню. Сердце ее вздрогнуло, показалось, что он направляется к ней.

– На море хочу сбегать, где мои плавки?

– А-а, в нижнем ящике. Сколько сейчас?

– Половина шестого, – шепотом ответил Георгий, взял из шифоньера плавки, махровое полотенце и заботливо, на цыпочках, выскользнул из спальни жены: пусть спит и видит сны.

В прежние времена, особенно в бытность редактором молодежной газеты, Георгий частенько ходил на море до работы, в ранние утренние часы, так что это не было новостью для Надежды Михайловны.

Город еще досматривал сны, но рабочий люд уже высыпал на улицы. Ходили рейсовые автобусы, проехала поливалка, и вкусно пахло прибитой водой пылью; перекупщики катили из соседних проулков на близлежащий базар тачки с зеленью.

– Родителы, родителы! – хрипло кричал на перекрестке молочник, прислонясь к вспыхивающему на солнце цинковому кузову своего мотороллера. – Родителы, простокваш, йогурт, кепир – псе сартимент[7], родителы!

Маленький, в белом залапанном халатике, в кепке с огромным козырьком-«аэродромом», рябой, носатый, обросший бурой щетиной, он крепко смахивал на уголовника. Им можно было бы пугать детей, а Мордохай о них заботился, взывал каждое утро к гражданской совести сонливых родителей, и те покорно плелись на его зов. Небритым молочник Мордохай пребывал вечно не по лености или неряшливости, а потому, что у него было по меньшей мере сорок тысяч братьев и прочих родственников. Они имели обыкновение умирать, и, как человек верующий, он всякий раз держал траур, хотя многих из них никогда не видел при жизни в лицо и не знал по имени.

Через четверть часа Георгий был на городском пляже. Ему удалось незамеченным проскользнуть в раздевалку, и, снимая одежду, он обозревал в щель ту часть пляжа, которая его интересовала, ту, что была по левую руку, если стоять лицом к морю. Там собирались обычно в этот ранний час завсегдатаи – местная знать средней руки, лучшие люди сезона, их-то Георгий и боялся и не хотел бы с ними встретиться. Сегодня было человек тридцать: несколько профессоров из университета и институтов, пяток начальников трестов, в том числе и начальник треста Горстрой Прушьянц – вон он играет в шахматы с доктором философии Февралем Мамедовым. Может быть, для философа имя Февраль и не вполне подходящее, но играть с ним в шахматы Прушьянцу надо – как-никак Февраль заведует кафедрой, а у Прушьянца дочь через несколько дней оканчивает школу. А вон и помощник шефа Аркадий Семенович – «метр с кепкой», как зовет его Али-Баба. А где же Толстяк? Толстяка что-то не видно; наверное, соскочил – сказал жене, что пойдет на пляж, а сам – к «девочкам». «Метр с кепкой» подходит к турнику, сейчас будет крутить «солнце» – это его коронный номер. Оглядывается, чтобы кто-нибудь подсадил. К нему подбегает директор местного телевидения Феликс – угрюмый коренастый брюнет, с лысиной необыкновенно круглой формы, как будто ее очертили циркулем. Феликс всегда был в руководителях, даже в детском саду ему было доверено следить, чтобы младшие не вставали с горшков раньше времени. Он лет на семь старше Георгия, и о нем всегда говорили, что Феликс «пойдет, как танк», но вот что-то не пошел, забуксовал на телевидении. Да и это место досталось ему по случаю выдающегося ума предшественника, отставного полковника пожарной охраны Толубаева, который прославился в городе тем, что, будучи назначен директором студии телевидения, обратился к властям с проектом пошива брезентового чехла на телемачту. А еще раньше, в интервью о пожарной охране города тому же местному телевидению, Толубаев сказал: «Сейчас хорошо, дома панельные, стекло, бетон, железо – начинка горить, а дом остается!» Толубаева пришлось убирать в срочном порядке. Тут и подвернулся застоявшийся на молодежной работе Феликс. Оп-ля! – вот он уже подсадил «метра с кепкой», тот ухватился крепенько своими коротенькими ручками за перекладину – и – р-ра-аз! и – д-д-ва-а! – и завертелся.

– Ай, молодец, Аркадий Борисович! – восхищаются те, кто поменьше его чином.

– Зверь! Собака! – восхищаются те, кто чином побольше.

И всем хорошо и радостно оттого, что есть на свете такая замечательная вещь, как субординация.

Георгий предусмотрительно захватил с собой большой портфель с несколькими отделениями, свой знаменитый портфель, в котором помещалось восемнадцать бутылок пива в те давние времена, когда он еще ходил в магазин самолично. Он положил в портфель брюки, рубашку, белье, туфли, надел темные очки и вышел из раздевалки.

Мокрый песок приятно холодил босые ноги, доставал до сердца. Георгий почувствовал себя молодым, сильным, радостным и подумал, что зря он не выучился в свое время крутить на турнике «солнце», а то бы пошел сейчас и показал всем, как это делается, в том числе и шпингалету Аркадию Борисовичу!

Георгий оглянулся: его знакомые, бережно неся перед собой волосатые животы, заходили в воду. Это был целый ритуал. По тому, кто за кем входил в воду, можно было с точностью до микрона сказать и о чинах, и о состоянии дел у того или другого купальщика на сегодняшний день. Никто не смел заплывать дальше старшего. Впрочем, исключение составлял профессор российской словесности Нури, но все понимали, что он делает это не со зла, а по дурости. Нури был в городе ходячим анекдотом, и на него никто не обижался. «Слушай, Георгий, – говорил Нури, – все они говорят, что я дурак, но как я могу быть дурак, если меня из Москвы прислали?!» И еще он говорил: «Все говорят, что я плохо говорю по-русски, но как я могу плохо говорить, если я этим языком обалдел с пеленок?»

Хотя Нури был уже староват и приволакивал левую ногу, он считал себя необыкновенно красивым мужчиной и преданно любил Георгия за то, что тот не упускал случая подчеркнуть это его достоинство. «А вы красивый мужчина, еще какие девушки стоят с вами!» – сказал ему как-то Георгий, увидев его со студенткой в вестибюле университета. «Вах, какой там красивый, – скромно потупившись, отвечал Нури, – красота ушла, но мужское обоняние осталось!»

Георгий оглянулся еще раз. Нет, Нури сегодня на пляже не было, а первым заходил в воду Прушьянц, – в отсутствие Толстяка он был здесь сегодня лидером. Не без самодовольства Георгий подумал, что ему среди них делать нечего, для него это не компания, лица его ранга и более высоких рангов сюда не ходят. Здесь вершина – Толстяк. Он хорошо помнил, что многие купались без удовольствия, а ходили сюда по утрам, как в английский клуб: подать старшим туфли, принести воды в шапочке, чтобы обмыть им же с ног песок, – словом, пообщаться с сильными мира сего. Но, справедливости ради, стоит отметить, что солнце, море и небо стушевывали раболепие и дозы подхалимажа были всегда вполне пристойными. Главное – здесь не говорили о делах, никто никого ни о чем не просил, это считалось дурным тоном, здесь люди набирались сил и здоровья перед исполнением своих служебных обязанностей.