Проплакав, промаявшись всю ночь под бременем вдруг обрушившейся на нее беды, рано утром Надежда Михайловна положила себе на воспаленные веки ватные примочки из крепчайше заваренного чая и трезво взвесила ситуацию. По размышлении получалось, что, как ни горько ей это сознавать, лучший и, пожалуй, единственный способ сохранить мужа – делать вид, что ничего не произошло. А может, и действительно там ничего важного? Просто интрижка с какой-нибудь молоденькой шалавой. Мужчина он видный, на него так и зыркают глазищами… Нужно тихо, спокойно выждать, выяснить все, а потом уж переходить к действиям. Только спокойствие, только хладнокровие спасут ее, другой защиты нет: парторганизацией его не удержишь – он ведь бешеный… тихий-тихий, а уж если на него что наедет… будет стоять насмерть; а молодость ушла и не воротишь, и не приманишь ею, под глазами гусиные лапки, на ногах вены. Так уж обидно устроена жизнь: обоим по тридцать три – он мальчик, а она давно уж не девочка, из чего и надо исходить. Надо смотреть правде в глаза. И зачем она все эти годы командовала им, понукала, дергала по пустякам! Такое ведь кому хочешь надоест… Сердце Надежды Михайловны противно ныло от страха, от сознания собственного бессилия перед надвигающейся опасностью, и главное – оттого, что принятое решение так жестоко противоречило ее наступательному характеру, а предстоящая ей круговая оборона так не вязалась со всеми ее привычками и представлениями о жизни. Сняв примочки, она долго смотрелась в зеркало и, тяжело вздохнув, окончательно утвердилась в правильности своих выводов: спокойствие и молчание, главное – не принимать поспешных решений…

Ужинали молча.

Георгию было неловко за свою недавнюю вспышку, и он бы, возможно, извинился, но еще предстояло врать насчет завтрашней его командировки, и это удерживало, стесняло, как будто бы он был зажат между концами рогатины.

Надежда Михайловна делала вид, будто не было их столкновения в коридоре, но в то же время и не расспрашивала его о ночной поездке на Новый водовод – не хотела рисковать.

Так и стучали вилками в тишине, как будто все до такой степени хорошо, что и говорить не о чем.

– Завтра я уезжаю в командировку, дней на шесть, – наконец собрался с духом Георгий.

– Да-а… – Надежда Михайловна как ни в чем не бывало продолжала есть жаркое с картошкой, даже на спросив его, в какой город он уезжает. – Извини, – сказала она, отодвигая от себя пустую тарелку, – белье, носки, рубашки отложу на софу в гостиной, что-то болит голова. Ты едешь с утра?

– Во второй половине дня.

– А-а, ну все равно. Утром я не смогу тебя собрать, мне рано с Лялькой… – Куда ей с Лялькой, она так и не сказала, прошла в спальню, плотно прикрыла за собой дверь.

Когда Георгий проснулся на другой день, ни жены, ни дочери дома уже не было. На софе в гостиной лежали три свежие, выутюженные рубашки, две смены белья, три пары носков – все честь честью. Укладываясь, Георгий с сожалением подумал, что не успел расспросить Ляльку насчет отцовой палки, но зато как хорошо, что нет Надежды Михайловны, – не надо придуряться в прощальной сценке, не надо лишний раз врать, отводить глаза.

Дожидаясь приезда Искандера, Георгий обошел все мусорные баки в ближайшей округе – палки там не было. Конечно, откуда было ей взяться в мусорных баках, когда она торчала между корявых веток белолистного тополя над его головой. Но люди так редко поднимают голову, особенно когда что-то ищут.

Просматривая утреннюю служебную почту, Георгий попросил секретаршу вызвать к нему нового начальника Водканалтреста (Гвоздюк сдался без боя – написал заявление об освобождении его с работы по состоянию здоровья прямо в кабинете Калабухова); и еще он попросил соединить с Ивакиным – новым директором того самого завода, возле которого утонула когда-то в смоле корова.

С Ивакиным секретарша соединила его моментально.

– Здравствуйте, Георгий Иванович! – бодро приветствовал Ивакин.

– Привет. Еще раз поздравляю тебя с назначением. Ну как, входишь во вкус?

– Помаленьку. Хозяйство большое, сами знаете.

– Давай-давай, я очень рад, что назначили именно тебя, – памятуя о «своих людях», восторженно говорил Георгий, – не сомневаюсь, что справишься, тебе еще не такое по плечу! И имей в виду: ко мне – в любое время дня и ночи для тебя двери всегда открыты. Имей в виду.

– Спасибо, – польщенно и растерянно пробормотал Ивакин, а он-то думал, Васильев его недолюбливает, и уже переживал о том, как будет плохо, когда уйдет Калабухов и на его место сядет Георгий. А оказывается, – это к лучшему!

– Я по делу, – сухо сказал Георгий.

– Да? – насторожился Ивакин.

– Тут твой председатель бюро народного контроля прислал мне цидулю насчет вашей заводской столовой. Слушай, зачитываю:

«Разнарядкой треста столовых и ресторанов столовой № 22 для обеспечения нормального питания рабочих, ИТР и служащих завода занаряжены для поставки ежедневно нижеследующие мясопродукты:

гуляша – сто порций,

рагу – сто порций,

шницелей – сто порций,

фарша – восемьдесят килограммов,

супового набора и костей – по потребности, мяса – восемьдесят килограммов.

Однако разнарядка по доставке систематически не выполняется. Из-за отсутствия потребных продуктов в меню отсутствует достаточный ассортимент блюд, страдает качество приготовления, что вызывает справедливые нарекания коллектива.

Фактически ежедневная картина доставки выглядит:

гуляша – ноль порций,

рагу – ноль порций,

шницелей – ноль порций,

фарша – ноль килограммов,

супового набора и костей – ноль килограммов,

мяса второй категории – двадцать килограммов.

В целях улучшения питания коллектива, просим Вас оказать содействие в устранении имеющихся недостатков.

Председатель бюро народного контроля Арутюнов».

– Наверное, так и есть, – после паузы неуверенно сказал Ивакин.

– Так-то оно так, я в этом нисколько не сомневаюсь. Но почему он пишет нам, ничего не выяснив? У рабочих воруют мясо. Кто? Когда? Сколько всего наворовано за год, за полгода, в конце концов – за квартал? При каких обстоятельствах? Чем оправдывается тот же мясокомбинат, тот же трест столовых? Кто – я должен отвечать на все эти вопросы или он – народный контроль? Что за привычка – к маминой юбке, к иждивенчеству?! Куда идет с мясокомбината занаряженное вам мясо?

– Трудно сказать.

– Трудно. Но можно. Для этого и существуют на заводе народный контроль, местком, партком. Для этого много кой-чего существует, надо только не стесняться пользоваться советскими законами! Письмо твоего Арутюнова впечатляет и в комментариях не нуждается. Но почему сами не хотите разобраться, почему не верите в свои силы?!

– Ясно, – сказал Ивакин, – лично разберусь и доложу, как…

– Ну вот, опять за рыбу гроши, – едко оборвал его Георгий. – Зачем самому? Сначала пусть разберется народный контроль, пусть почешутся, а уж если будут у них затруднения – тогда и подключайся. Зачем тебе подменять общественность? Дай делу такой ход, такой акцент, чтобы его нельзя было замотать…

– Ясно. Я им подскажу. А столовка у нас на четыреста мест, новенькая – витражи, чеканка, любо-дорого посмотреть. В такой столовой грех без мясного духа. Производство тем более, Георгий Иванович, сами знаете, не из легких…

– Да что ты меня агитируешь! Я тебе говорю: узнайте, кто обворовывает рабочих; сделайте все основательно – с цифрами, с фактами, с мотивировками, а тогда выходите к нам. И я тебе обещаю раскрутить на всю катушку! Воров надо бить грамотно, иначе они так все обставят, что не найдешь концов.

– Есть, Георгий Иванович, вас понял.

– Если понял, чтобы через две недели была у меня на столе новая цидуля по этому делу. Но такая, чтобы – на убой. Притом делайте все по-тихому. Будь здоров. – Георгий положил трубку.

Теперь оставалось встретиться с новым начальником Водканалтреста Кошкиным, и, кажется, все главные дела будут подогнаны, а остальные подождут его возвращения.