…Перед глазами Адама встала картина того вечера, того часа, той минуты, так много решившей в его жизни…

…Пять дней подряд утром и вечером Алексей вставал в самую голову колонны заключенных и старался быть обязательно правофланговым. Пять дней он так делал, и все без толку: то поезда проходили, прежде чем колонну подгоняли к железной дороге, то после того, как дорога эта уже оставалась позади. На шестой день вечером, наконец, совпало так, как желал Алексей.

Было еще светло, но ленивые северные сумерки мало-помалу все сильнее сжимали кольцо видимого пространства, и белесое плотное северное небо опускалось все ниже над головами идущих. Вокруг, по обеим сторонам узкой, черной от ежедневного употребления дороги, по которой утром и вечером гоняли Алексея и сотни его товарищей на работу на строительство объекта и домой, в лагерь, на ночевку и кормление, вокруг этой дороги лежала голая, схваченная коркой первого сентябрьского мороза земля. И от одного края этой земли ловкой черной змейкой скользил поезд.

Колонна, составленная из шести человек в ряд, растянулась далеко по дороге, и было понятно, что она вся не успеет перейти железнодорожную линию, прежде чем поезд приблизится и пересечет ее движение. Поэтому, не дойдя метров пятидесяти до железнодорожного полотна, головные конвойные остановились. Но колонна постепенно подтягивалась, уплотнялась, и незаметно первые ряды и конвой подвигались к рельсам все ближе, и, когда поступательное движение в колонне уже совсем погасло, первые ряды и конвой отделяло от тускло блестящих рельсов не больше двенадцати метров.

Окутанный молочно-белым паром грохочущий паровоз поравнялся с колонной. Из его окошка, высунувшись по пояс, удивленно и внимательно глядел на колонну молоденький чумазый кочегар. На мгновение взгляды Алексея и этого курносого паренька из паровозной команды встретились. Верно, ему было лет шестнадцать-семнадцать, и, может, это был его первый рейс в эти края. Может быть, это Алексею показалось, но в его взгляде он увидел участие, участие и поддержку. Мгновение глядели они друг на друга. Поезд унес паренька-кочегара вперед и закрыл лицо его светлыми полосами пара и дыма, но навсегда запомнил Алексей это лицо: маленькое, скуластое, с большим полуоткрытым ртом и показавшимися ему черными, приветливо блестящими маленькими глазами, в кепке, повернутой козырьком назад, крепко натянутой на голову и оставлявшей открытой лишь узкую полоску запачканного сажей лба.

Никто не знает, почему иногда вдруг запоминаются на всю жизнь лица людей, случайно промелькнувшие однажды перед глазами, лица людей, бесконечно далеких и незнакомых, вроде бы ничем не примечательные, обыкновенные лица обыкновенных людей. Увидишь вдруг в первый и в последний раз в жизни человека, взглянешь на него мельком и… словно непостижимое овеет душу ветром своих незримых крыл, пронзит сердце горячей, непонятной человеческому уму, упоительной болью. Годы проходят, размывая черты друзей, возлюбленных, знакомых, а это лишь однажды промелькнувшее лицо остается в памяти навеки четким.

Подобное чувство испытал сейчас и Алексей, когда перед ним промелькнуло лицо парнишки-кочегара, чувство это вселило в Алексея решимость. Он крепче подпоясал веревкой бушлат, сунул в карман брезентовые рукавицы, поглядел себе на ноги, проверяя, в порядке ли ботинки. За паровозом, сверкнувшим ярко-красными колесами и голубовато-белым паром, вился нескончаемый поезд, вагонов было так много и шли они так гулко, что Алексей сразу понял, что это гонят порожняк. Вагоны, вагоны, вагоны… Бурые, наглухо забитые двухоски, пустые, открытые ветру платформы, черные мазутные цистерны – все вперемежку.

Алексей стоял во второй шеренге, с правого фланга. Холодный, пахнущий железом и мазутом ветер от поезда доставал до его лица. Пока летели мимо вагоны, платформы, цистерны, Алексей высчитал, что он достигнет их точно в пять прыжков, глазомер его работал как никогда четко, и каждая мышца его покуда расслабленного тела была готова предельно напрячься в любую следующую секунду. Все чувства Алексея, все его нравственные и физические силы, весь опыт его прежней жизни – все в нем было устремлено сейчас в одну точку. Эта точка была расположена на прямой, в просвете между красным, обветренным и шелушащимся от этого молодым лицом ближнего автоматчика и сухим невысоким кустом серого бурьяна, там, где эту прямую пересекал железный лязг поезда.

Есть ли на хвостовом вагоне сопровождающий кондуктор? Есть или нет? От этого сейчас зависело все.

– А небо, смотри, тяжелое – наверное, к снегу, – сказал, поеживаясь, стоявший рядом с Алексеем высокий, худой Саша-верста, товарищ Алексея по лагерю.

– Угу! – выдавил Алексей, чтобы не обратить на себя внимание разговорчивого Саши. Взгляд его был устремлен сейчас налево, в просвет между головами конвойных, туда, к последнему вагону. Алексей изучил на многих поездах, что сейчас, вот-вот, скоро вагоны чуть изогнутся, обходя глубокий овраг, сейчас, сейчас их чуть занесет на этой маленькой, почти неприметной дуге… сейчас… И в следующее мгновение вагоны занесло по дуге внутрь, обзор их увеличился, и на некоторую долю секунды стал виден открытый тамбур последнего вагона… Тамбур был пуст! Пять бурых двухосных вагонов замыкали состав, и как только первый из них вышел в просвет между кустом бурьяна и красным лицом автоматчика, Алексей безотчетно метнулся вперед…

Раз! Два! Три!

Огромная серая немецкая овчарка рванулась вслед, рванулась стремительно, но не успела достать Алексея, а лишь сбила с ног своего хозяина (чтобы не занимать руки, конвоир привязал поводок собаки к ремню своего полушубка – и поплатился).

Четыре! Пять!

Упал конвоир, взвизгнула собака, и в ту же секунду рука Алексея намертво приросла к поручню… Еще мгновение – тело его, рванувшись назад, обрело скорость поезда… Рывок! И вот он уже лежит на животе, лицом на промерзлых досках тамбура предпоследнего вагона.

Это было так дерзко, что, когда конвойные сообразили, в чем дело, стрелять было уже поздно, но тот, который оплошал, которого сбила с ног его собака, вскочив на ноги, все-таки выпустил очередь вслед поезду – пули пошли низом, попали по литым колесам и отскочили от них далеко в степь.

Алексей лежал в тамбуре, лежал, не чувствуя в себе сил подняться. Литые колеса гремели и лязгали под ним, а ему казалось, что они чуть-чуть постукивают, как будто издалека-издалека, постукивают, позванивают, как будто сквозь сон все это ему слышится. Долго лежал он так, не сознавая ничего, почти не слыша и ни о чем не думая, пока не почувствовал, как горит левая ладонь. Кожа на ней была местами сорвана – именно левой рукой ухватился он за поручень по ходу поезда. А поезд нес его по степи все дальше и дальше от неволи.

Отлежавшись, Алексей сел на мерзлом полу и огляделся: кругом летела темнеющая степь. Он снял шапку, голова его была мокрая, и от нее шел пар. Увидев на шапке столь привычный белый лоскут с черными цифрами номера, Алексей бессознательно, торопливо сорвал его и выбросил прочь из тамбура, потом сорвал номера с колен и кое-как со спины. Лоскут, пришитый на спине, был довольно велик, и Алексей его не выбросил, а чистой стороной приложил к израненной ладони и надел сверху рукавицу. В тепле ладонь успокоилась и горела не так сильно, а было вернувшиеся силы снова оставили Алексея. Его стало мутить, и в глазах совсем потемнело. Чувствуя, что не устоит на ногах, он медленно осел, а потом прилег на бок и забылся. Спал он не больше четверти часа. Проснулся от холода. Ничему не удивился. Силы вернулись в его тело, он поднялся и, притоптывая, отогревая ноги, стал трезво размышлять о том, как быть дальше.

Алексей знал немногое: он знал, что поезд идет на запад – значит, из кольца лагерей; он знал, что раньше чем через два часа о нем не станет известно на станциях по ходу поезда – пока дойдут до лагеря, пройдет не меньше полутора часов, пока дозвонятся. Алексей понимал, что его спасение в том, чтобы уехать как можно дальше, значит, нужно как можно дольше оставаться с поездом. Это было очень рискованно, но что-то подсказывало ему, что надо идти на этот риск.