А поезд бежал и бежал вперед. Стало совсем черно, степь сменилась лесом. Долго поезд шел среди леса, среди плотного молчаливого таежного леса; небо над лесом было чистое, горели звезды. Алексей смотрел на небо над непроницаемым высоким лесом. Лес… Как его он примет, этот лес? Куда выведет?..

Алексей высунул голову из тамбура поглядеть, что там впереди. Поезд выходил из леса, впереди желтели огни станции. И в ту же секунду сердце Алексея дрогнуло: «Дошли! Дошли до лагеря. Сейчас кинутся звонить!»

«Спрыгнуть? Остаться? Спрыгнуть! Нет!»

Он стоял, прижавшись к деревянной стене вагона и почему-то разметав по ней руки, как будто стоял на карнизе высокого дома.

«Остаться? Спрыгнуть? Остаться?»

А поезд уже замедлял ход на подъездных путях. Холодный пот стекал по спине и под коленями, а поезд шипел, притормаживая, выйдя уже на совсем открытое место.

«Не остановись! Не остановись! Не остановись!»

А поезд катился все медленнее, медленнее.

«Не остановись, родной! Не выдай! Не остановись!» – беззвучно шептал Алексей, и перед его глазами стояло курносое участливое лицо парнишки-кочегара.

И, словно услышав его мольбу, поезд, уже почти было остановившийся, мало-помалу стал набирать скорость. По графику этому поезду на этой станции останавливаться было незачем, и путь перед ним к тому же был удачно открыт, о чем и сказал зеленый, яркий, как весенняя трава, и радостный, спасительный для Алексея семафор.

Мимо станционных строений вагон, в котором ехал Алексей, прошел уже на большой скорости, и никто на станции не заметил его в тамбуре. «Значит, не успели. Не дозвонились, а то бы сейчас сняли!»

Алексей чувствовал, что дальше испытывать судьбу нельзя. Поезд снова вошел в лес. Выждав еще минут сорок, Алексей выбрал время, когда поезд пошел чуть в гору, и соскочил. Соскочил он удачно, даже на ногах удержался. На многие километры кругом был лес.

– Да, – сказал Павел, – это редкий случай.

– А я весь – редкий случай! – усмехнулся Адам.

– Ну и как все было дальше? – взволнованная, раскрасневшаяся, с ярко блестевшими черными глазами, горячо спросила Гуля. – Расскажите, а? Ну, поезда мимо вашей дороги ходили, а дальше? Что дальше было?

– Ничего такого особенного не было, – отхлебнув чаю, продолжил свой рассказ Адам. – Запрыгнул я на этот поезд так, что конвой и не вспапашился. Стреляли. Но чего толку стрелять было? Так и отъехал я на этом поезде часа три. Потом соскочил. Поезд в темноте скрылся, а потом и стука его не слышно стало. Огляделся я: лес со всех сторон, высокий черный лес, спасибо, небо звездное. Взял направление на юго-запад, спустился с насыпи и вошел в лес. Только вошел, смотрю: дрезина летит… Может, это просто так дрезина шла по какому другому делу, а мне почудилось – погоня за мной. Перевел я дух – и в лес, прямиком на юго-запад. Не знаю сам, чего мне это направление задалось, но я так и не менял его, шел точно по курсу.

Всю ночь шел и весь день, все дрезина эта мерещилась. А лес непуганый, буреломный, в листьях, так и проваливаешься по колено. Самое главное мне было уйти одним рывком как можно дальше, уйти так, чтобы никому и в голову не пришло, чтобы это вроде не в человеческих силах было так далеко уйти. Ночь шел, весь день, вторую ночь часов до двух, потом закопался под коряжиной в сухие листья, поспал до рассвета. Силы подсобрал; было у меня сухарей немножко, пожевал и снова на юго-запад.

Еще круглые сутки шел. По завалам ботинки разбил, в особенности левый разбился сильно; я ему подметку привязывать стал, привязка эта все время соскакивает; пальцы до крови разбил на этой ноге, они мерзнуть стали. Это я, кажется, на третью ночь ногу поранил. На другой день после сна встал, вижу – ноженька моя распухла. Я из бушлата ваты надергал, рубаху порвал – утеплил кое-как свою эту пухлую ногу. Все сухари я дососал к тому времени, от голода шатало, и нога разболелась так сильно, что метров сто пройду – и отдыхаю, еще метров сто – и еще отдыхаю. А лес вековой, ни пенька нигде, ни зарубки, ни каких-либо следов человеческих. Может, я за всю его жизнь на земле, этого леса, первый шел по нему. Так я шел и шел – по сто метров, по сто метров, а направление не терял, точное держал – юго-запад. Очень это важно в побеге держать направление, я еще в прежних своих побегах это понял: не виляй из стороны в сторону, тогда и силы дольше сохранятся, и вера, и все.

Шел я, шел, уже вечереть стало. Присел на валежину отдохнуть, глаза поднял – избушка! Я глаза рукою тереть, думаю – снится! Нет, стоит избушка! Охотничья избушка оказалась. Как манна небесная была мне эта избушка! Там я все нашел: хлеба буханку, четыре луковицы, соль, спички, махорку, газетку на вертки, котелок солдатский и даже нож охотничий с наборной ручкой, острый; печка там была. Сушняка я принес, листьев, плюнул на всю опасность – затопил печку. А опасность была большая – это я по тому понял, что хлеб еще не черствый был и что оставили они хлеб, а не сухари. Хлеб в пять-шесть дней заплесневеет – это всем понятно. Значит, тот, кто оставлял хлеб, думал в ближайшие дни или сам вернуться, или кто-то другой должен был прийти, о котором он знал точно. Но так мне все равно стало, так все мне одинаково стало, в особенности когда ногу я свою бывшую развернул, а она лиловая такая с зеленью и чернотой – смотреть страшно. Плюнул я на всю опасность, затопил печку, вскипятил воду в котелке, наелся, напился, отогрелся. А как в себя пришел – сразу страх вернулся: а вдруг кто сюда нагрянет! Вышел я из сторожки: полбуханки хлеба за пазухой, две луковицы, спички, курево, соль, еще ножом вооруженный. Вышел и еще двое суток с этим подкреплением лез по тайге.

– Я слышал, что если человек один в тайге блуждает, то на одиннадцатый день он с ума сходит, – сказал Павел.

– Да, – подтвердил Адам, – вполне могу поверить. Так вот, на седьмой день снежок пошел. Ногу еле волоку, а тут снег. Понятно мне стало до каждой косточки, что если сегодня-завтра на людей не выйду – крышка, пропаду. Пальцев на бывшей моей ноге я уже тогда не чувствовал – дело было ясное с моей ногой.

Адам замолчал, взял у Павла из пачки сигарету, неумело закурил ее, всегда привыкший к трубке.

– Ну, и вышли на людей? – спросила нетерпеливая Гуля.

– Если сижу здесь живой – значит, вышел! – улыбнулся ей Адам. – Вышел. К вечеру лес редеть стал, а в сумерки увидел я село в кругу леса, небольшое село, деревеньку даже, а не село. До темноты не входил в деревеньку, сам не понимаю теперь, почему не входил. Ведь все равно вроде мне было, а что-то не пускало, на что-то еще надеялся, сознание еле удерживал, мутило, плыло все в глазах…

Белые мушки наплывали, наплывали сверкающими облачками и кружились, кружились перед воспаленными глазами Алексея. Левая, пораженная антоновым огнем нога его одеревенела. И душа его тоже словно одеревенела – не было в ней больше ни страха, ни жалости, ни боли, все живые чувства словно высохли и вымерзли в ней.

Алексей прятался недалеко от опушки леса, за трухлявой валежиной, весь зарывшись в опавшие листья, заметенный легким сухим снегом, который шел целый день, еще с рассвета. От сухих листьев и от сухого снега было ему тепло и с каждым часом становилось все теплее. Время от времени он засыпал, как будто в яму проваливался… Просыпаясь, испуганно встряхивал головой, а потом, когда это встряхивание перестало помогать, чтобы выгнать сон, стукал головой о твердую, обметенную снегом валежину. Он знал, что если сейчас уснет, то это уже навсегда. Белые сверкающие мушки все наплывали и наплывали и все кружились, кружились перед глазами мучительно, нестерпимо… Алексей понимал, что сон сейчас смерти подобен, а умирать он не имел права. Жизнь была ему необходима для того, чтобы исполнить волю восемнадцати товарищей, оставшихся в Освенциме, и девятнадцатого – Славика. Может быть, он добрался домой и ему выпала другая судьба, справедливая… Может быть… Всяко может быть… Может быть, Славик и жив, и здоров, и свободен, и уже давным-давно сообщил обо всех ребятах. Может быть… А может и не быть…