С большим трудом мы добрались домой. Нас никто не встречал. Оставив вещи в камере хранения, мы поднялись с Татьяной Сергеевной в город… Каким он мне показался маленьким, тихим и обшарпанным, грязным и каким-то пришибленным! Да, да, именно пришибленным. В моих грезах он был совсем другим: весь в голубом свете луны, в цветущих акациях, с неумолчным рокотом моря, заколдованный город моей любви, моей юности.

Татьяна Сергеевна пошла к себе домой, а я помчалась на свою квартиру в надежде: а вдруг там письмо от Алеши!

Меня почти год не было дома. На всем лежал отпечаток пустоты, отрешенности. Хотя в комнате и было чисто – мать строго, видно, за этим следила, – все-таки комната была какой-то чужой, ненужной, мертвой. Писем не было.

Я разделась. Я очень волновалась, и как-то сразу обо всем забыла, и стала готовиться к встрече с тобой… Сколько раз я укладывала волосы, какие только прически не делала!.. Наконец, я вышла из дому. Было уже темно. Город ночью показался мне снова тем моим городом, который я любила. По знакомым улицам я шла к тебе на свидание. Я как-то совсем забыла о том, что дома у вас, кроме тебя, есть Татьяна Сергеевна, ваша домработница и, наверное, какие-то гости – у вас постоянно толклись гости… Я не видела тебя год и теперь летела к тебе на крыльях и ничего не могла с собой поделать. И вот снова ваша лестница… И я поднимаюсь по ней, поднимаюсь, словно на небо. За дверью сонный, злой голос Татьяны Сергеевны спрашивает:

– Кто там?

– Это я, Лиза.

Татьяна Сергеевна открывает дверь, она в ночной сорочке, по всему видно, что я ее разбудила. Она с недоумением смотрит на меня, расфранченную, и спрашивает:

– Откуда ты так поздно?

– Поздно? Почему поздно? – спрашиваю я, растерявшись, и уже совершенно неуместно добавляю:

– Я пришла к вам в гости.

– Странно, – говорит Татьяна Сергеевна, – уже двенадцать часов ночи. Ну, заходи. Николай Артемович спит.

– Спит? Как спит?

– Так, устал и спит, мы ждали тебя к обеду. Спальня молчала. Ты сделал вид, что спишь.

Конечно, ты прикинулся спящим, я знаю. А тогда твое молчание испугало меня:

– Может, Николай Артемович болен, может, он потерял сознание?

– Да что ты, он спит, – рассмеялась Татьяна Сергеевна, и в голосе ее было нескрываемое торжество. Перестав смеяться и нарочито зевнув, она спросила:

– Разбудить его?

– Что? Нет! Нет! – заторопилась я. – До свидания!

На улице дул страшный ветер, в лицо швыряло колючей пылью, бумажками, жухлыми листьями. Я брела нарядная, с причудливой прической, в туфлях на высоких-высоких каблуках. Туфли мне жали ноги, очень жали, хорошо, что они жали, и можно было ни о чем другом не думать, как о том, что жмут туфли и больно от этого пальцам, что под ногами не дорога, а прямо раскаленные уголья.

Я так себя плохо чувствовала. Воздух был насыщен тысячью всяких запахов, от которых меня непрестанно мутило. После ряда формальностей в военкомате я снова стала работать сестрой в нашем госпитале.

Прошла неделя, я так тебя и не видела. Я ждала, что ты придешь сам, но ты не шел, и я не могла больше мучиться неизвестностью. Мне нужно было видеть тебя, чтобы понять, выяснить: что я для тебя, что мы друг для друга? И я сама пошла к вам.

Вы сидели с Татьяной Сергеевной и, как в первый раз, когда я вас увидела, пили кофе. Татьяна Сергеевна отругала меня, куда я так запропастилась, почему не приходила.

Ты, вяло подав мне руку, прибавил к ее речам:

– Да, Лиза, вы нас совсем, совсем забыли. Уже неделя, как в городе, и даже поздороваться не пришли.

Все это вы говорили, не глядя на меня. Ты тогда вообще не встречался со мной взглядом, разговаривая со мной, смотрел вниз или мимо меня. Я терялась, я не могла говорить с вами, не видя ваших глаз.

Татьяна Сергеевна ни на минуту не оставляла нас. Ты был такой с ней предупредительный, такой нежный и совсем не замечал меня, будто бы я вернулась не с фронта, не из госпиталя, а так, бегала в мелочную лавку за спичками и вернулась.

Почти каждый день я поднималась по вашей лестнице, чтобы видеть твои опущенные глаза, слышать торжествующий смех Татьяны Сергеевны и твой бесцветный голос, спрашивающий у меня:

– Как дела? Как здоровье?

«Ну что ж, – говорила я себе, – все правильно, все именно так, как ты хотела. Чего же ревешь, почему ревешь? Нам надо объясниться, – думала я и тут же спрашивала: – Ну что же ты ему скажешь? Что любишь? Жить без него не можешь? Гадко! Но что же, что? Разве дружбу выпрашивают, как милостыню?»

Я одевалась и, больная и усталая, брела к вам в дом… Когда мы бывали одни, вы зачем-то звали домработницу и заставляли ее что-нибудь делать в той комнате, где мы сидели. Вы сидели за одним столом со мной, но вас не было в комнате, в доме, в городе. За столом сидел человек, лишь чем-то похожий на вас, смеялся, говорил «да» и «нет», не поднимая глаз.

Как-то Татьяна Сергеевна позвонила, что приготовила мне сюрприз. Оказывается, по талонам она достала двадцать метров белой материи – маленькому на приданое.

Татьяна Сергеевна освободила большой стол, сняла с него скатерть и с тихим вдохновением, переполнявшим всю ее каким-то светлым чувством, тогда мне еще непонятным, принялась размерять материю, кроить распашонки и чепчики. Я сидела рядом и следила за ее нежными, умными руками. В комнату вошли вы, поцеловали Татьяну Сергеевну, безразлично, будто это сидела не я, а малознакомая, совсем не интересная вам женщина, кивнули мне головой и сказали свое традиционное:

– Как дела, как живете? – и Татьяне Сергеевне: – Скоро будем обедать? – и хотели уже уйти в кабинет, как взгляд ваш задержался на материи, которую кроила Татьяна Сергеевна. Видя ваше внимание, Татьяна Сергеевна хорошо так, светло улыбнулась и сказала:

– Смотри, Николай! Нравится? – и показала вам выкроенную распашонку… – Вот мы с тобой скоро будем бабушкой и дедушкой!

И вот тут самообладание оставило вас.

– Не говори дурацких слов, терпеть не могу этого сюсюканья! – закричали вы и так хлопнули дверью своего кабинета, что зазвенело, упало и разбилось верхнее стекло.

– Ненормальный! – в сердцах сказала Татьяна Сергеевна. Первый и последний раз слышала я от нее грубое слово. – Он никогда не любил Алешу, никогда! Хотя делал вид, что любит: заботился о нем, но очень холодно, очень безразлично заботился. Алеша его всегда раздражал, даже когда приносил в табеле одни пятерки, когда играл упражнения на пианино. Алеша из-за него и музыку бросил. Раздражал, когда зубрил иностранный, – это Николаю тоже действовало на нервы. Удил рыбу – он выбрасывал его удилища: видите ли, они захламляли квартиру! Даже когда я письма от Алеши получала часто, он брюзжал: «Что ему, делать нечего, что ли, что он каждый день то тебе, то Лизе строчит!» Злой, черствый человек! Если бы вы только знали, какой он эгоист! – В голосе Татьяны Сергеевны дрожали слезы, она то и дело вытирала глаза кончиком покроенной распашонки.

– Давайте, Татьяна Сергеевна, лучше будем шить у меня дома, – предложила я, негодуя на тебя и жалея Татьяну Сергеевну.

– Нет, Лиза, хватит, я с Алешей мудрила, чтобы угодить этому человеку. На маленького это не распространится, даю вам слово. Не нравится – пусть не смотрит, и малыша не будем приучать звать его дедом. Какой он дед – просто Николай Артемович! Да, солоно он мне достался, Лиза! Если б вы только знали!

Первый и последний раз я слышала жалобы Татьяны Сергеевны. Она была скрытной, честолюбивой женщиной, но подошла такая минута, когда, желая обидеть меня, ты сильно обидел ее.

Вы заперлись в своем кабинете и не пожелали обедать, хотя и были голодны.

– Что ж, пусть будет так, – сказала Татьяна Сергеевна. – А мы, Лиза, давайте пообедаем.

И мы сели обедать. Она ела через силу. Чтобы поддержать ее, я тоже принялась за еду. После обеда мы опять стали шить. Чтобы отомстить тебе, я громко смеялась и напевала, громко восторгалась чепчиком, который она шила. Татьяна Сергеевна все-таки не выдержала и снова постучала к тебе в кабинет с вопросом: