– Ладно, – рассвирепел Протезная Голова, – если корову не поймаю, так я тебя самого поймаю, ты ведь косишь? Загремишь у меня на Колыму, попомнишь!

– Поймай, – сказал дед, – когда поймаешь, тогда и поговорим. Я не кошу.

Дед у Антонова был мировой, хитрый и смелый, в войну партизанил, награжден медалью «За отвагу» – она лежала в сундуке, в коробочке из-под монпансье вместе с Георгиевским крестом, который он заслужил в молодости. Конечно, дед боялся Протезную Голову, но виду не подавал. И насчет того, что не косит, дед говорил правду – они не косили, а жали серпами окоски в саду «селекции». Междурядья там были вспаханы, только вокруг деревьев оставались островки травы, вот на этих островках они и жали. Красуле мало было одного выпаса, ей нужно было забрасывать траву в кормушку и тогда, когда она стояла в сарае, вот и приходилось идти на риск…

Вставали до света, брали мешки, серпы и шли черной улицей. Еще не проснувшийся толком Алеша больно спотыкался босыми ногами по выстывшей за ночь дороге, сладко зевал, держался за рубаху деда, чтобы не сбиться с пути, не упасть тут же на землю и не уснуть хотя бы еще на часик…

…Сразу за огородами начинается черная стена из акации. Дед и внук идут вдоль плотной колючей изгороди, они знают в ней тайные лазы. А в небе светится молодик, и тишина такая, что слышен стук собственного сердца, оно у Алеши хотя и маленькое, а стучит гулко, на весь сад.

Вот и трава под деревьями – высокая, некошеная. Синевато блестит стершаяся сталь зазубренного серпа, деревянная ручка отполирована до того, что похожа на костяную. Дед жнет умело, размеренно хрупают подрезанные им стебли, у Алеши так не получается, иногда он вырывает траву с корнями. Дед набивает свой мешок плотно, Алеша слабо – иначе ему не поднять. Десятилетнему Алеше непонятно, почему эту траву под деревьями нельзя жать днем, – она ведь все равно пропадает без толку? Пожалуй, это была первая экономическая задача в его жизни, которую он так и не разрешил, а просто принял за данность, как принимал потом многое другое… Главное, ему была ясна тогда жизненная задача – нужно было кормить Красулю для того, чтобы Красуля кормила их.

Устали мокрые от росы руки в саднящих, болючих травяных порезах, нет сил, но надо еще постараться, еще чуть-чуть. Заметно посветлело в саду, уже далеко видны рифленые борозды пашни, вон побежал по ним какой-то шустрый зверек, похожий на суслика, издали толком не различить. Скоро, скоро поедет по саду Протезная Голова на своем буланом коньке, а Красули нет рядом и защитить его некому. С дедом не страшно, но все-таки… Свежесрезанная трава в мешке пахнет так хорошо, так чисто!

Звонко тлякают по мокрой дороге копыта буланого конька, все ближе, ближе…

Истаял месяц, и солнце вот-вот взойдет из-за дальнего поля клевера, серебристой пылью сверкающего в полутьме…

Спать… нужно спать.

Завтра еще одна суббота…

Когда в субботу Надя пришла по звонку Антонова в его холостяцкую квартиру на окраине старой Москвы, он, как всегда, мгновенно раздел ее, и они обменивались новостями и пили коньяк уже в постели. Антонов привык, что такой натиск безумно нравится женщинам, и исполнял свой прием виртуозно.

– Слушай, Антонов, ты все-таки очень домашний, очень уютный человек, – говорила Надя, целуя его в предплечье, – окрутит тебя какая-нибудь, нарвешься… Нет, ты жуткий тип! – Она засмеялась, блестя черными влажными глазами. – Двух слов не дал сказать – сразу в постель!

– Говори, кто тебе не дает. Еще выпьем? – Он налил коньяк в тонкие стаканы. – Жаль, закусить нечем…

– У меня в сумке яблоко, достань.

– Чего это я буду лазить по сумкам. В дамские сумки и дамские сердца заглядывать опасно – там можно такое увидеть! – Он прошлепал босиком по темному, давно не чищенному паркету, открыл створку окна, принес Наде сумку. – Идиот, целый день просидел с закрытым окном – думал, что открыто.

– Это невозможно! Ты опять голодный. Почему у тебя ничего нет?

– Я ждал тебя.

– И ничего не ел?

– Чай пил.

– Только чай?

– Да, но три раза.

– Я пойду схожу в магазин. – Надя привстала на подушках.

– Обойдемся.

– Нет, не обойдемся.

– Ужасно хочется апельсинов. – Антонов потянулся, поцеловал Надю в висок, в душистые мягкие волосы.

– А почему не купил?

– Купило притупило.

– Денег нет?

– Угу.

– Двадцать рублей на коньяк нашел?

– Нашел. Всего пятнадцать копеек осталось. Правда, апельсинов охота. Одолжи трешку. Схожу.

Надя дала ему три рубля. Антонов оделся, сказал ей:

– Лежи, не шевелись! – и отправился за апельсинами.

Золотисто светило заходящее летнее солнце, искрили троллейбусы, у пивной цистерны жадно дули на кружки страждущие, лоснящаяся дорога крепко пахла смолой и мазутом, длинноногие девушки шли в таких тугих джинсах, что Антонов устал вертеть шеей, пока добрался до магазина.

Потом, когда они закусывали коньяк апельсинами, Надя сказала:

– Дай-ка я за тобой поухаживаю. – Она перегнулась через лежащего на спине Антонова, мягко касаясь грудью его груди, очистила апельсин, разломила его на дольки и разложила их веером на стуле, покрытом газетой.

– Зачем? – спросил Антонов, хмелея. – Это что, признак хорошего тона – разламывать апельсин на дольки?

Ему вспомнилось, как однажды они с Надей были в гостях у Игоря и Надя, готовя на стол, разрезала на дольки много яблок и сделала много бутербродов с ветчиной и сыром. К концу вечера оставшиеся дольки яблок взялись ржавчиной, а бутерброды засохли.

– Тебе обязательно – дольки, бутербродики, – раздражаясь, сказал Антонов.

– Я больше не буду. Это еще от студенчества…

– Не знаю, я тоже был студентом, но зачем добро портить? – Антонову стало неловко за свою грубость, он чмокнул Надю в щеку. – Извини, давай еще выпьем.

Они пили, ласкали друг друга, дурачились, как всегда, но в душе каждого нет-нет да и поднималась холодная, мутная волна раздражения.

Антонов невольно вспомнил, как неделю назад, когда они с Надей шли по улице Горького, вдруг ударили крупные капли дождя и в воздухе остро пахнуло сеном. Под сердцем у него похолодело от пронзительной радости существования, он прикрыл глаза: в памяти мелькнуло что-то далекое, чистое, вечное, какой-то луг у реки… А Надя в это время: «Ты вчера опять у Игоря налакался?» Какое она имела право сказать «налакался»? Фу, как это пошло и грубо!

А Надя думала о том, что он совсем не дорожит ею: с самого начала запер в своей комнате и ничего, кроме зеленых обоев, она с ним не видела. Ни в театр, ни в кино, никуда он с нею не ходит… И вообще ее угнетало, что вот уже три года она в любовницах и никакой надежды стать его женой… она уже было смирилась, а сейчас ей вдруг стало обидно и больно со свежей силой.

– Я ушла! – с вызовом сказала Надя. – Снова переехала к родителям.

– Поздравляю. Давно пора. А впрочем, вернешься. Так и будешь бегать туда-сюда.

– А что ты мне предлагаешь?

– Ничего, вести себя благородно. А не рассчитывать: «Поживу у них, пока Андрейка подрастет, пусть свекровь за ним присмотрит». – Последнюю фразу Антонов сказал, имитируя Надин голос.

– Тебе легко говорить.

– Легко. Ладно, давай выпьем. А вообще, должен тебе сказать, что сидеть между двух стульев…

Как будто предупреждая Антонова, что лучше ему замолчать, на подоконнике дрынькнул будильник, и Антонов замолчал. За окном уже стояли лиловые сумерки. С ревом и визгом проносились молоковозы, тормозившие у ворот молочного комбината. На фронтоне его ближнего корпуса зажглась голубовато-зеленым огнем огромная вывеска, ее мертвенный свет дробился на никелированной спинке кровати.

Антонов вылил в свой стакан остатки коньяка из бутылки, выпил залпом. На голодный желудок он захмелел и закричал на Надю:

– Если не хочешь, давай катись!

А что «не хочешь» – ему самому вряд ли было понятно. Она лежала испуганная, притихшая. Потом он снова ласкал ее, и она бормотала в полузабытьи о том, как она его любит, какой он для нее единственный, неповторимый.