В полночь Надя собралась ехать домой. Антонов вышел проводить ее. Навстречу им шла девушка с раскиданными по плечам светлыми волосами, Антонов невольно обернулся вслед.

– Чтоб тебя кошки съели! – хлопнула его по руке Надя. – Одну провожаю, другую примечаю, третью в уме держу, четвертой письмо пишу!

– Ты же знаешь – блондинки моя слабость, – засмеялся Антонов и обнял Надю за плечи, – как говорит Игореша: блондинка – это не масть, это – призвание!

Такси не было. Надя села в первую подвернувшуюся машину – серые «Жигули» с красными сиденьями, от которых терпко пахло новой кожей.

Вернувшись домой, опустошенный любовью, Антонов уснул мгновенно. Он забыл закрыть окно, но ни громыхающие цистернами молоковозы, ни стеклянный дождь дребезжащих в грузовиках пустых бутылок не мешали ему спать.

Утром его разбудило солнце, и перед глазами сразу встало порочное лицо владельца «Жигулей». «Какая противная, сальная рожа была у этого частника, – подумал Антонов. – Зря я отпустил ее одну. Надо позвонить».

Квартирный телефон Антонова отключили за неуплату, пришлось идти на улицу, к автомату. Проклятый автомат проглотил его единственную двушку и не сработал. Антонов ринулся в булочную разменять деньги, но она была закрыта. Летнее утро обманчиво: кажется, день в разгаре, а всего семь часов.

«Черт, что же делать? Впрочем, хорошо, что не дозвонился, – идиотизм звонить в такую рань».

Он бесцельно побрел по тротуару мимо протянувшихся на квартал корпусов молочного комбината, мимо стендов с нарисованными масляной краской диаграммами и головами холмогорских коров. Антонов остановился возле самой задумчивой, провел пальцем по нарисованному коровьему лбу, а показалось – по живому, шелковистому лбу своей Красули. Антонов улыбнулся коровьему портрету, перевел взгляд на длинный кирпичный корпус комбината. Зимой он читал на этом комбинате лекцию по новой экономической реформе – подрабатывал от общества «Знание»… «Чтоб тебя кошки съели!» – вспомнилось ему Надино пожелание. Кажется, оно сбывалось, его таки начинали есть кошки. Ему стало казаться, что с Надей случилось что-то недоброе. И это он виноват. Он сунул ее в машину к типу с подлой рожей, вдобавок, тот наверняка не умеет водить – машина новенькая, еще краской внутри воняет. Мало ли что может случиться!

С каждой минутой страх и беспокойство все больше и больше овладевали Антоновым, и было такое чувство, словно из груди высасывают воздух и там все холодеет и сохнет. Наконец в восемь часов утра он купил за десять копеек сдобную булочку, а оставшийся пятак ему дали двушками и копейкой.

– Але-о, – раздался в трубке заспанный голос Нади.

– Доброе утро. Как ты там?

– Ты? Я думала, теперь три недели не позвонишь.

– Вот видишь, звоню. – «Все в порядке – жива и здорова!» – с облегчением подумал Антонов и сказал, не слушая Надиного голоса: – Ходил в булочную, нашел на дороге двушку, думаю, дай позвоню.

– Спасибо тому, кто обронил.

– Послушай, приходи ко мне.

– Сегодня? – в голосе Нади послышались удивление и нерешительность.

– Сейчас.

– Ты что! Мне надо к Андрейке на дачу съездить, пальтишко ему отвезти, там дожди.

Когда речь заходила об интересах Надиного сына, Антонов, сам выросший без отца, всегда пасовал, считая, что его, Андрейкины, интересы безусловно превыше.

– Ну, отвезешь – и приезжай.

– Да нет, я все равно не смогу, – неуверенно сказала Надя.

– Как это не сможешь? Приезжай! Я жду тебя в два часа. – Антонов не стал слушать Надиного ответа, повесил трубку.

Надкусив булку, вышел из будки телефона-автомата и, веселея с каждой секундой, направился домой. Он шел, как школьник, жуя на ходу булку, радовался солнцу, темной зелени сквера, белым перистым облакам в небе. Денег у него было три копейки, и до зарплаты оставалось еще пять дней, но это нимало его не заботило, потому что он привык жить одним днем, как птица.

Дома он подмел пол, вытер пыль с письменного стола, вымыл горячей водой клеенку на обеденном. Потом пожарил картошку на подсолнечном масле, выпил крепкого чаю.

Ему уже давным-давно нужно было сдать в институтский сборник статью по проблемам территориального управления. Материал для статьи он собрал, оставалось только написать ее. Антонов сел за письменный стол. Но на душе было так светло, так философски весело, что будущая статья показалась ему неловкой бессмыслицей, тяжелой, никому не нужной.

«А, к черту! Устрою себе праздник! – решил Антонов, посидев над бумагами минут двадцать. – Скоро Надя придет. Работа не трамвай – постоит!» Он растянулся на кровати поверх одеяла, забросил руки за голову и тихонько, безголосо запел:

В песне говорилось о двух влюбленных: он уезжал навсегда, она упрашивала взять ее с собой и «там, в краю далеком» назвать женой, сестрой или даже «чужой», но жили в краю далеком и жена, и сестра, а чужая – она была не нужна ему.

У Антонова не было ни жены, ни сестры, ни далекого края, и ему стало так жаль себя, так сдавило горло, что он чуть не заплакал, как маленький или пьяный. И что-то ему раздумалось, как никогда, о себе, о Наде, о жизни… Ведь только она одна, только Надя пойдет за ним по первому зову, хоть женой, хоть сестрой, хоть «чужой»…

«Действительно, а почему бы мне на ней не жениться? – подумал Антонов. – А что, свежая мысль! – Он сильно подбросил на кровати свое юношеское тело и рассмеялся тем чистым, облегчающим душу смехом, который принято называть беспричинным. – Вот сейчас она придет – и я скажу ей: “Хватит, давай поженимся!”» Антонов представил себе, как обрадуется Надя и как потом они поедут к ее родителям «просить руки». О ее родителях он знал, что живут они между собой плохо, до того плохо, что каждый имеет в холодильнике «свою полочку». Как-то весной, когда они оба были на курорте (мать в Сочи, а отец в Кисловодске), Надя пригласила Антонова в дом. Большая трехкомнатная квартира, обставленная дорогой мебелью, поразила его нежилой, прямо-таки вокзальной неуютностью. «Для чего нужна такая семейная жизнь? Хуже воровства!» – подумал тогда Антонов и порадовался, что холост.

Если бы еще вчера ему сказали, что он решит жениться на Наде, Антонов бы не поверил. А сейчас это уже казалось не только давным-давно обдуманным, но и единственным выходом из тупика, в который его занесло на волне легкой жизни. Ему тридцать семь, а он все бегает в мальчиках-зубоскальчиках, и, как говорят его знакомые, у него «все впереди». А если вдуматься, это довольно мрачно, когда в тридцать семь «все впереди»… До боли в сердце захотелось Антонову тишины, основательности, семейной жизни, захотелось оберегать и радовать не только себя – другого человека… Пора жить всерьез, с размахом, с ответственностью… Пора по-настоящему впрячься в работу, ведь, черт возьми, у него же есть хватка!..

На форточку сел голубь, покрутился, цокая коготками, и улетел. Антонов проводил его взглядом, одним махом спрыгнул с кровати.

К половине второго он обдумал все: и то, как они с Надей пойдут в загс (он там никогда не был, и это его волновало), и свою линию поведения с ее сыном Андрейкой (спокойно, без сюсюканья, бережно: не дай бог ранить детскую душу), и то, что пока они поживут в его комнате (люди хуже жили), а тем временем быстренько построят кооператив (он даже наметил человек пять, у кого можно будет занять денег). А может, удастся отвоевать комнату мертвой старухи? Это было бы самое лучшее…

Потом Антонов вспомнил, как Надя сказала ему однажды с обидой, что он всегда встречает ее в шлепанцах на босу ногу, и решил к ее приходу принарядиться. К двум часам дня он был побрит, с наслаждением затрещал, натягивая на мускулистое тело, крахмальной белоснежной рубашкой, повязал вокруг шеи белый галстук, надел светлый костюм и светлые туфли на очень толстой подошве. Модные туфли изрядно добавляли росту, так что Антонов сделался чуть повыше ста восьмидесяти сантиметров; костюм юношеского покроя сидел на нем как влитой. От возбуждения морщины на его лице разгладились, серые глаза загорелись ясным светом молодости.