До трех часов он ходил из угла в угол по комнате, ловил каждый звук на лестнице. В три вышел из дому и часа полтора проторчал у подъезда.

В десять вечера отупевший от ожидания Антонов позвонил на квартиру Надиных родителей. Ее мать ответила, что Надя уехала на дачу и пробудет там несколько дней. «Что за номера! – возмутился Антонов. – Ну, если завтра она не объявится – к черту!»

Он спал отвратительно: молоковозы сшибались цистернами над самым ухом, стеклянный дождь дребезжащих в грузовиках пустых бутылок впивался в голову, кровать была горбатой, жесткой, подушка – слишком большой и жаркой.

Наутро косая морщина на лбу выглядела особенно непоправимо.

– Хоть утюгом разглаживай! – взглянув в зеркало, сказал сам себе Антонов.

Надел джинсы, цветную рубашку и, не завтракая, отправился на службу, пешком, наискосок через всю старую Москву.

В институте он зверем бросался на каждый телефонный звонок, но Надя так и не объявилась.

Во вторник утром гнусавым голосом он позвонил Надиной матери:

– Здравствуйте, это звонят из института, будьте любезны Надежду Васильевну. Ах, ее нет дома? А где она? Понимаете, срочное дело, заседание кафедры… (Надя училась в аспирантуре.) На даче? А вы не скажете, где это?

Дача была у черта на куличках – в ста километрах от Москвы.

Денег у Антонова не было ни копейки, но, выйдя из института, он смело взял такси и поехал к Игорю. Он знал, что Игорь по вторникам работает дома, и был уверен, что застанет его.

Игорь встретил Антонова в роскошном бухарском халате из натурального шелка.

– Ну ты даешь! – с порога по-мальчишески восхитился Антонов, ощупывая холодную, приятно скользящую под рукой яркую ткань.

– А ты думал! – голубые глаза Игоря засветились от удовольствия. – Прошу пана! – он широким жестом открыл перед Антоновым застекленную дверь в комнату.

В большой светлой комнате не было ничего лишнего: темная полированная стенка с книгами, в тон ей письменный стол и журнальный столик, два глубоких кресла и софа, обитые золотисто-зеленой ворсистой материей. На паркетном полу, ближе к софе, небольшая медвежья шкура, у Антонова точно такая же висела над кроватью, когда-то они с Игорем привезли эти шкуры из Сибири, куда ездили на месяц в командировку для ознакомления с охотничьими хозяйствами: была у них в институте однажды такая работенка по хоздоговору.

– Пива хочешь? Есть чешское, из холодильника.

Антонов кивнул, сел на софу, вытянул ноги. Игорь принес из кухни две бутылки и высокие глиняные кружки.

– Вообще, тебя пора раскулачивать, – оглядывая знакомую комнату, сказал Антонов.

– Работать надо! – Игорь радостно засмеялся. Во всей его маленькой, подтянутой фигуре, в темном остроскулом лице с русым мальчиковым чубчиком, в голубых глазах с лукавой искринкой так и дышали энергия, уверенность, порой какая-то детская лихость.

– Слушай, срочно нужно полсотни, – прихлебывая пиво, сказал Антонов, – лучше сотню. Внизу такси ждет.

Игорь молча достал из ящика письменного стола черный кожаный бумажник, длинными белыми пальцами вытянул одну за другой десять десяток, небрежно бросил их на софу перед Антоновым.

– Слушай, – Антонов сложил деньги в стопку, – будешь моим свидетелем?

– Запросто. Что случилось?

– Не на суде, – Антонов польщенно усмехнулся, – в загсе.

– А-а… Запись актов гражданского состояния: рожден – женат – мертв. Третье состояние еще хуже, но второе тоже не мармелад.

– Да, женюсь! Ну и что? Чего хорошего торчать одному? – поднявшись с софы, горячо заговорил Антонов. – Я сыт по горло холостяцкой жизнью. Холостые патроны, холостые обороты, сколько можно гнать порожняком? Вся жизнь холостая, как будто ее и нету!

– А ты думал? – Игорь холодно глянул в глаза Антонова. – Конечно, как будто ее и нету… Помнишь у Леонардо да Винчи: «Эта вода в реке последняя из той, что утечет, и первая из той, что прибудет…» Примерно так…

– При чем здесь мировая скорбь! Я хочу нормальной человеческой жизни.

– Нормальной человеческой лямки.

– Да, лямки! Хочу лямки. Хочу иметь семью, отвечать за нее, хочу сына, дочь…

– Чтоб фамилия Антонова сияла в веках, чтоб не прервалась цепь… Хорошее дело. Но когда ты просто встречаешься с женщиной и она знает, что это просто, тогда одно, – как твоя Надя, а когда…

– Я женюсь на Наде, – перебил Антонов.

– Ты серьезно?!

– Да.

– У нее же сын?

– Ну и что?

– Это все не так просто.

– А мне осточертело, чтоб все было просто. Ладно, – Антонов широко улыбнулся, похлопал Игоря по плечу, как младшего заблудшего брата. – Халат у тебя шикарный. Я побежал, а то там таксист уже матюкается. Готовь свадебный тост и подарок!

– Окстись, родимый! – крикнул ему вслед Игорь, но гость на мгновение раньше закрыл за собой дверь лифта, нажал кнопку и поехал вниз.

Антонов уговорил таксиста, что заплатит вдвое против счетчика, и они двинулись на дачу за Надей. По дороге ему, давно некурящему, вдруг нестерпимо захотелось курнуть, и он купил в киоске на выезде из Москвы пачку сигарет.

Шофер был молод, краснощек, беловолос и белобров, с бычьим покатым лбом, чуточку вытаращенными голубыми глазами. Разговорить его оказалось непосильной задачей даже для общительного Антонова: что он ему ни скажи, у того один ответ – «бывает». Так что ехали молча.

Антонов думал об Игоре. Раньше он завидовал Игорю: завидовал его умению работать, цепкости, упорству, общей ловкости натуры. А сейчас из головы не выходил один случай – хмурым январским днем минувшей зимы Игорь потащил его в магазин уцененных товаров и купил своему отцу-старику зимнее пальто за семнадцать рублей.

– Игорь, оно же плохое, раз такое дешевое!

– Ничего, – сказал Игорь, вынимая длинными белыми пальцами из туго набитого бумажника две десятки. – Я ценник оторву. Откуда он узнает в своем Тамбове? – И радостно улыбнулся. – А еще лучше – припишу единичку. И будет не семнадцать, а сто семнадцать.

Что ж, наверное, обмануть можно всех: отца, мать, друзей, приятелей, подружек. А дальше что? Ничего. Просто однажды поймем, что обманывали самих себя. А жизнь тем временем уйдет невозвратно, как вода в той реке, унесет все, а ложь выпадет в осадок, как соль, и останется на наших костях мучить до конца дней…

В стороне от дороги, на косогоре, замелькали голубые и темные кресты деревенского кладбища: редкие серебристые памятники с красными звездочками наверху вспыхивали на солнце ярко, празднично. «Надо поставить матери памятник, – подумал Антонов, – сколько лет собираюсь… Немедленно! Сегодня решим с Надей, завтра же беру отпуск, занимаю деньги и еду. Все. Дальше откладывать некуда!»

По обе стороны от дороги тянулись хорошо обжитые дачные леса, наполненные веселой жизнью летнего времени. И Антонову вдруг подумалось, что дачная местность, как молодость, – временный праздник. И так же, как за дачами начинается суета будничной московской жизни, так и за молодостью идут времена другие. И одному их встречать трудно, боязно…

– Мне нужна жена, а не милицейский свисток! – вдруг сказал Антонов шоферу, когда они благополучно миновали желтую будку ГАИ за кольцевой бетонной дорогой.

– Хм, – шофер отвесил толстую лиловую губу, взглянул подозрительно, – бывает!

«Хорошо, что у нас с Надей одна профессия, – размышлял Антонов. – Хорошо, что она моложе. Хорошо, что любит меня. Хорошо, что знала лучшие мои времена… Плохо, что не умеет готовить, но я научу (Антонов, как многие завзятые холостяки, был отличный кулинар). Черт возьми, редко встретишь москвичку моложе тридцати, у которой было бы развито чувство дома, семьи, хозяйских обязанностей, а не чувство столовки, ресторана, буфета, полуфабрикатов. Что ни говори, а женщины распустились, самостоятельность их заела, сбила с истинного пути, замордовала. Удивительно, но у многих нет радости быть Женщиной. Даже слово женственность почти не употребляется. У нас на Кавказе в этом смысле больше порядка. И Надю, для ее же блага, надо сразу поставить на место, с самого начала…»