Самолюбию бойцов льстило, что командир их прост, но не простак: знает наизусть машину и умеет делать все – от вождения и до ремонта – лучше любого в их роте. Нравилось, что не подхалимничает он перед начальниками, не тянется в струнку, не боится идти на риск, если того требуют жизненные обстоятельства.

Сорок третий год шел командиру роты, что называется – мужчина в полном расцвете сил. К тому же он был из той нестареющей породы людей, что в шестьдесят лет выглядят на сорок пять, а в сорок пять – на тридцать. Среднего роста, широкоплечий, худощавый, без малейшего намека на седину в густых светло-русых волосах, он удивительно сочетал в себе юношеский облик и степенность отца-командира. Его лихорадочно блестевшие серые глаза всегда глядели на человека строго, оценивающе, говорил он медленно, четко, никогда не повышая голоса, а двигался так стремительно и бесшумно, как будто летал над землей. Наверное, почти так оно и было: сапог командир роты практически не снашивал, такая уж у него была легкая походка – носит, бывало, сапоги два срока, кожа на головках потрескается, а подошвы и каблуки почти новенькие, не стертые. До мобилизации, а призвали его на шестой день после начала войны, он работал директором автодорожного техникума в Махачкале, автодело было его профессией, правда, не единственной. Всю гражданскую он отвоевал помощником машиниста красногвардейского бронепоезда, действовавшего на Урале, в первые мирные годы, весь нэп, был там же начальником одной из крупных железнодорожных станций, потом заболел – обычная простуда перешла в воспаление легких, а там и в начальную форму туберкулеза. Переехал к родителям на Кавказ, вылечился, поступил в Московский автодорожный институт, успешно окончил его и во второй раз возвратился домой, в прикаспийский порт, основанный самим Петром I. В тридцать третьем родители Крюкова умерли с голоду – не хватило здоровья выжить, а к нему вновь вернулась болезнь, но он и во второй раз вылечился. Лечили его оба раза знакомые старики кумыки лисьим нутряным салом, не одну лису съел, что и говорить, приятного мало, зато оба раза встал на ноги.

Из-за своей болезни так и оставался Крюков холостяком, считал, что не имеет права на семейную жизнь, хотя вроде и каверны давно зарубцевались и был он практически здоров, да все опасался, вдруг начнется опять, что тогда… Вступил в законный брак в день своего ухода на войну, война и заставила, не будь ее – вряд ли решился бы.

Он встретил Олю еще в тридцать девятом, в апреле, двадцать седьмого числа, далеко от берега… Да, встретились они в море, весна выдалась в том году на редкость жаркая, уже к середине апреля отгремели первые грозы, зацвела вишня, и вода в море прогрелась градусов до двадцати, никак не меньше. Крюков старался купаться в море почти круглый год, понимал, что, только закаливая свой организм, может стать здоровым человеком.

Техникум, где он работал директором, стоял метрах в трехстах от моря, и каждый день в обеденный перерыв Крюков плавал минут по сорок кряду, а иногда и больше.

Оба плыли, не глядя по сторонам, чуть приподнимая от воды голову для вдоха, и столкнулись в море, как корабли в ночном тумане. Крюков испугался, сразу нырнул в глубину, ему показалось – попал в косяк кефали, такое уже случалось с ним однажды, но глянул из глубины вверх – нет, чисто над ним, солнце просвечивает, медленно всплыл на поверхность и увидел Олю.

Для Крюкова этот заплыв был обычным, что же касается Оли, то ее привело, казалось, само провидение, больше года прожила она в этом городе, да так ни разу и не искупалась в море – не до того ей было. А тут нахлынула такая тоска, такая нестерпимая боль души, что упросила свою квартирную хозяйку посидеть с двухлетним Павлушей и пошла к морю, благо до него было рукой подать. Сначала долго стояла на пустынном берегу, вглядываясь в линию горизонта, как будто надеясь увидеть свое спасение, а потом зашла за камни, машинально разделась донага и поплыла – берег в том месте был обрывистый, глубина начиналась сразу же с первых метров. Плавала она отлично, выросла на Азовщине в семье рыбака.

Как рассказала потом Крюкову Оля, за два года до этой их памятной встречи пропал, будто провалился в черную яму, ее молодой белозубый муж, считавшийся у себя в городе на большом заводе выдающимся инженером, в двадцать четыре года руководивший огромным цехом. В девятнадцать лет она уже была вдовой. Жить на прежнем месте стало нельзя, тогда она и двинулась с сыном куда глаза глядят, в чужие края, где никому не было до нее дела. Прожила в чужом городе больше года, здесь и Павлуша стал ходить, пригрелись они около чужих людей, все было хорошо настолько, насколько могло быть хорошо в ее положении, но вот в тот день вдруг навалилась смертная тоска, и пошла она к морю и поплыла… и плыла так упорно и долго, как будто и вправду надеялась на чудо за чертой горизонта, ни о чем не думала – только бы плыть, плыть, плыть, пока не доплывет… а куда – не отдавала себе отчета, лишь надеялась из последних сил… и чудо случилось – доплыла.

Крюков был вдвое старше Оли, но, благодаря его исключительной моложавости, они смотрелись равной парой. Тем более что она уже давно, два года, была матерью, а он в свои немолодые годы так и оставался холостяком, пугливо избегающим семейных уз. Оля не отличалась ни особенной красотой, ни умом, но были в ней та мягкость, то ненарочитое умение услужить и не быть навязчивой, та жертвенность, что безошибочно сражают почти любого порядочного мужчину, хотя, к сожалению, чаще всего бывают адресованы судьбой проходимцам и ничтожествам.

Уже через месяц после знакомства с Олей Крюков начал осознавать, что ему больше никого не нужно, что наконец-то встретил родную душу, день ото дня это чувство росло в нем, но он не хотел ничего менять в своей судьбе. Так они и прожили до самой войны. А получив повестку военкомата, Крюков, не мешкая, перевез Олю с ее сынишкой в свою холостяцкую квартиру в единственном в городе четырехэтажном доме, официально именовавшемся «Домом специалистов», а по-уличному из-за своей неслыханной по тем временам комфортабельности «буржуй-домом». На следующий день они зарегистрировали свой брак. Может, это и прозвучит нелепо, но на фронт Крюков ушел с легким сердцем – теперь у него за спиною был свой тыл, своя семья, и это наполняло его душу той силой и необыкновенным спокойствием, что так нравились его бойцам.

Хоть и не понимала Патимат русского языка, но уже скоро разобралась в красноармейской жизни. Основа этой жизни была все та же, что и жизни аульской: работа, работа и работа. Никто не знал, когда встает старуха: она стирала и чинила белье чуть ли не на всю роту, помогала при кухне повару и раз и навсегда отобрала у него право мыть котлы и чистить топки. Скоро Патимат стала в роте таким же обязательным человеком, как командир, старшина или повар, и всем казалось, что Патимат всегда была среди них. Все знали, что Патимат не понимает по-русски, но теперь, если кто и пропускал по привычке лихое слово, то в лучшем случае его ждал хороший тычок.

Каждый боец старался найти какое-нибудь дело к Патимат.

– Сходи к матери! Возьми у матери! Попроси мать! Мы с матерью! Мать знает, – бесконечно слышалось в роте. Каждый старался заслужить особое доверие Патимат, бойцы соперничали между собой, как дети, похваляясь заботами Патимат.

Лишь одни Зворыкин не то чтобы недолюбливал ее, а никак не мог согласиться, что при воинском подразделении и вдруг – старуха. Не по уставу она тут была, и это коробило и смущало душу лейтенанта Зворыкина. Его учили в училище уставному порядку, учили блюсти дисциплину во всей строгости, и старуху он воспринимал как подрыв своего авторитета.

Однажды после тяжелого рейса рота отдыхала. Неугомонный прощелыга Кирюшка Деркачев сумел «залевачить» где-то огромный, чуть ли не в обхват, арбуз. В тени куцего дерева расселись свободные от нарядов шоферы, чтобы полакомиться Кирюшкиным приобретением. Солдатским ножом ловко рассекал Кирюшка арбуз и подавал по кругу длинные, морозно-красные скибы. Близорукий помпотех Зворыкин, заметив издали, что солдаты сидят в кружок и машут руками вниз, подумал, что они играют в карты, и почти бегом направился к ним, соображая в уме, кого какому наказанию он подвергнет. Подбежав вплотную, он увидел, что бойцы сидят за арбузом, а машут вниз руками потому, что вытряхивают из скиб семечки. Это смутило Зворыкина, но отступать было некуда, и он в растерянности обшаривал солдат глазами, ища, к чему бы придраться. А они, нарочно не замечая его, глядя в землю, аппетитно чавкали красной сахарной арбузной мякотью. И ему, молоденькому, вдруг до звона в голове захотелось этого арбуза, так захотелось, что он не мог сдвинуться с места и стоял как парализованный, широко раскрыв белесые глаза.