Старшина Гриценко, устав ругаться со своей ногой, замолчал и в который раз принялся разглядывать Сашу: что и говорить, гарный хлопец, родятся же такие красивые. Жалость и сострадание к юноше наполняли душу Николая, он чувствовал себя неискупимо виноватым – ведь из-за него, старого дурака, попали в аварию, из-за него!

Вдруг Саша открыл глаза. Долго смотрел на Николая, словно на далекий, слабо различимый предмет, тихо спросил:

– Сколько вам лет?

– Очухався, – заулыбался старшина, – а то… лет? А на що тоби? Старый вже дурак, двадцать симь рокив.

– Да, – сказал Саша, – двадцать семь – это много, – и закрыл глаза.

Третьи сутки находились они в медсанбате, а казалось, чуть ли не месяц: когда лежишь без движения, время тянется особенно медленно. Старшина Николай завел знакомства чуть ли не со всеми ранеными, был на «ты» с медперсоналом, военврача третьего ранга Ивана Федоровича, командира этого медсанбата, звал «батя», обещал ему, что, как выздоровеет, привезет новенькую полевую кухню, забытую в станице какой-то другой частью.

Пришла медсестра Нина. Остановилась у Сашиного изголовья. Старшина Николай прикрыл глаза, делая вид, что уснул: хрупкая, черноглазая Нина смотрела на Сашу с такой неподдельной любовью и нежностью, что Николай стеснялся смущать ее своим присутствием. «Влюбилась девка, ясное дело». В глубине души Николай завидовал Саше и мучительно переживал, что поддается такому недостойному чувству – завидует парню, спасшему его от неминуемой гибели и теперь тяжко страдающему из-за него… Старшина знал, что всю эту ночь Нина, несмотря на обилие работы, подходила к Саше. Просыпаясь время от времени, Николай слышал, как ласково лепетала она над Сашей, а под утро, кажется, говорил что-то и сам Саша – иногда его отпускает, сознание возвращается во всей ясности, но ненадолго, плохи его дела. Вот и сейчас Саша снова открыл глаза, увидел Нину – сумрачные синие глаза вспыхнули таким ликованием, такой нежной признательностью, что не нужно было никаких слов.

Нина быстро нагнулась над ним, коснулась губами его щеки и выбежала во двор.

– Я так зарос. – Саша потрогал легкий темный пушок над верхней губой. – Прямо щетина, вот бы побриться.

– Это дило мы зараз организуем, – обрадовался Николай.

Достал из тумбочки опасную бритву, помазок, кусочек хозяйственного мыла и с удовольствием принялся за дело.

– Ты язык, язык подогни, на язык щеку натяни, – советовал Николай, тщательно брея друга. – Теперь полный порядок. – Николай оглядел ставшее совсем ребячьим лицо солдата.

– Умыться бы, а?

– Зараз оборудую. – Старшина запрыгал к бочке с водой.

Бережно, как хорошая нянька, умыл он Сашу, даже не намочив подушки.

– Ну и гарный же ты, як нарисованный!

– Когда я выздоровею… – начал Саша, но лицо его посинело вдруг, он сжал зубами уголок подушки и застонал.

– Что, Сашок? Что, доктора? – наклонился над ним Николай.

Тонкие Сашины руки заметались по одеялу, комкая его, обирая, будто стараясь снять какую-то невидимую паутину.

«Преставляется, вишь, себя обирает…» – вспомнились вдруг Николаю слова его бабки над умирающим дедом.

– Саша, сестра, доктора! Доктора! – заорал Николай, срываясь на визг. – Доктора!

Но никто не откликался на его отчаянный, звенящий крик. Командир медсанбата Иван Федорович отлучился на хутор, а Нина уже успела уснуть в землянке. А дежурившая медсестра Муся, пользуясь покоем, решила помыть голову, ночью шел дождь, и она собрала мягкой дождевой воды.

Наконец Николай докричался. Прибежала Муся с обмотанным вокруг головы полотенцем и белыми пятнами мыльной пены на шее. Распаренными горячей водой руками стала делать умершему камфорный укол.

Николай поспешно закрыл синие Сашины глаза, почему-то испугавшись, что это сделает Муся.

Ничего не понимая со сна, разбуженная криком, вбежала Нина…

Сашу унесли, накрыв простыней. Пряча в ладонях лицо, медленно, какой-то ковыляющей, старушечьей походкой следом вышла Нина.

Николай лежал, боясь повернуть голову в сторону пустой койки. Тело его налилось тяжестью, словно окаменело, и в то же время он чувствовал в нем пустоту, как будто вдруг сделался полым…

Солнце поднималось все выше, уходило за крышу фермы, и от этого столбы света, перегораживающие конюшню, становились тоньше и отвеснее, и все меньше белых блестящих пылинок кружилось и жило в них.

…В этот час и добралась до медсанбата Патимат.

– Кола! Кола! – счастливо окликнула Патимат, вырастая в проеме двери.

Быстро подойдя к койке старшины, Патимат сняла с плеч хурджин и, присев на корточки, улыбаясь, стала вытаскивать из него чугунок, завернутый в бушлат. Вытянув чугунок до половины, Патимат заметила пустую койку.

– Саша? – вскрикнула старуха, беспокойно глядя то на пустую койку, то на старшину. – Саша?

– Все, – едва слышно сказал Николай, и первые слезы высветились на его глазах.

Патимат опустилась на колени, прильнула головой к груди Николая.

– Мамо! Мамо! – хрипел Николай, обводя плечи старухи большими вздрагивающими руками.

Легкораненые приподнялись на локтях и смотрели, скорбно покачивая головами.

Неожиданно тишину раскололи близкие выстрелы, и все наполнилось шумом и треском.

– Немцы! – вбежал в конюшню военфельдшер и кинулся вон и упал за порогом убитый.

Немцы, несмотря на то что над конюшней был поднят флаг Красного Креста, прежде чем ворваться внутрь, открыли слепой огонь из автоматов по окнам.

Во внезапно наступившей тишине звонко осыпались стекла, разбитые пулями. Совсем близко раздалась чужая речь.

Николай не успел удержать Патимат. Мгновенно метнулась она по проходу и стала в дверях, широко раскинув руки. Черным, неистовым огнем горели глаза Патимат, все ее маленькое сухое тело являло собой непоколебимое решение защитить своих бессильных детей.

– Раненый и-здесь, болной! – сверкая черным пламенем глаз, кричала Патимат приблизившимся немцам. – Болной! Шагай – кургом! Кончал базар! Душман гяур. Солдат нет – раненый есть!

Немцы брезгливо стволами автоматов старались оттолкнуть Патимат с дороги, но старуха словно вросла в порог.

– Пушка нет, окопы нет, солдаты нет, медсанбат есть, раненый есть! Ружье нет! Я – мать! Сын много, раненый! Шагай – кургом, – яростной скороговоркой убеждала Патимат и, как бы в подтверждение своих слов, коротким движением вынула из-за пазухи кинжал. Немцы инстинктивно отступили, но Патимат бросила кинжал на землю и наступила на него ногой. – Ничего нет – раненый есть!

Самый ближний к Патимат немец, убедившись, что добром Патимат не отойдет от двери, с силой рванул ее за руку. Она вся изогнулась, но устояла. Офицеру наскучил поединок со старухой, не глядя, дернул он спусковой крючок…

Старшина Гриценко вскочил вслед за Патимат, запнулся о свою больную ногу, упал, ударившись о спинку Сашиной кровати, и потерял сознание.

К вечеру этого же дня, 3 сентября 1942 года, противник был отброшен подошедшими соединениями 11-го гвардейского стрелкового корпуса на 9 километров в северном направлении.

Атака немецких и контратака наших войск были так стремительны, целенаправленны и быстротечны, что для многих в автороте их как бы и не было – досталось только тем, кто попал в зону удара и контрудара.

И Саша, и бойцы охраны, и все погибшие в этот день были похоронены в братской могиле на кургане близ хутора. Патимат похоронили рядом, отдельно – такова была воля роты.

Крюков, Зворыкин, Деркачев и все другие шоферы бросили по горсти земли в дорогие могилы. Бросали землю и медсестра Нина, и Николай, его держали под руки лейтенант и Кирюшка.

Ударил в вечереющее небо троекратный салют… После салюта, когда поставили на могилах фанерные звезды и разошлись, загудели клаксоны автомобилей и гудели долго, тревожа окрестность пронзительной болью.

Так прощалась авторота с Сашей и матерью своею – Патимат…

…Следом за Магомедом Абдуллаевичем маленьким «Ан-2» прилетела в аул его дочь Таня, студентка Ленинградского университета.