«А если пригласить ее на вальс…»

– Дуе миле, – повторила девочка.

«Купить гравюрку, а потом пригласить…»

Но тут, пока он решался, нахлынула группа деловитых немецких туристов, оттеснила его в сторону, стала громко разбирать достоинства гравюр. То и дело слышалось «гут», «гут».

«Какой, к черту, “гут”, – подумал он, – обыкновенный ширпотреб, только итальянский. Ни одной живой детали! Гондольеры в широкополых шляпах, в рубашках апаш, подпоясанных длинными кушаками. А настоящие-то они – в свитерках, с сигареткой в кулаке “для сугрева”. Вот нарисовал бы такого: с сигареткой, в свитерке, ежащегося на сыром ветру, а не сувенирного, может быть, тогда я и купил бы за “дуе миле”… Зачем… зачем она за него вышла? Глупая!..» А оркестр все играл «Голубой Дунай», и пары кружились на площади Святого Марка, которую когда-то назвал Наполеон лучшим танцевальным залом Европы, достойным того, чтобы куполом ему было само небо…

Да, многое повидал он в Италии, многое поразило его, но ничто не тронуло душу так больно, как эта мимолетная встреча с девочкой-венецианкой, словно сама судьба посмеялась над ним, показав то, что никогда не будет ему дано.

Был второй час ночи, автобусы уже не ходили, такси тоже не было видно. И Кирилл решил идти пешком. Ему нужно было добираться в район Старого рынка – район глухих переулков и залитых помоями черных тупиков, имевших дурную славу еще с тех незапамятных времен, когда там были веселые дома и воровские притоны. Кирилл не боялся родного города. Он прожил здесь до девятнадцати лет и знал почти каждый дом. Окончил восьмилетку, затем – музыкальное училище по классу хорового дирижирования, успел полгода поработать в клубе трикотажной фабрики, потом его призвали в армию. Отец Кирилла умер от старых ран в 1948 году, мать скоропостижно скончалась в 1949-м – отравилась килькой в томатном соусе, ему тогда едва исполнилось десять месяцев.

– Мы с одной банки ели, и мне ничего, даже расстройства не было! – частенько вспоминала двоюродная сестра матери тетя Анфиса.

Тетя Анфиса, или попросту Фиса, осталась с тех пор у Кирилла единственным родным человеком, выходила и вырастила его.

«Что ей снится сейчас, старушке?» – с нежностью подумал Кирилл, сворачивая на знакомую с детства улочку.

Тетя Фиса долго не отпирала дверей – она плохо слышала, а главное, еще со времен «Черной кошки» боялась воров.

Худая, старенькая, в ночной бумазейной рубашке до пят, она всплакнула на груди Кирилла, а потом засуетилась, запричитала:

– Кирюша, да что же ты телеграмму не отбил? Я и на базар не ходила. Чем тебя кормить? Господи, да что же это делается? Ох, какой ты стал! Мужчина просто, настоящий мужчина! Как вырос!

– Бросьте, тетечка, я уже давно не расту.

– Не говори. Вытянулся. До чего похудел – ужас просто! А на лицо, слава богу, свежий! Наш Иван Васильевич как в воду смотрел. Он так мне и сказал: «Посмотришь, Фиса, вернется он с этой заграницы, как смычок от скрипки».

– А ты совсем не постарела, – сказал Кирилл, отмечая, как сдала она за три года разлуки, какая тонкая стала у нее шея, как запали сиреневые полоски губ.

– Куда там! – тетя Фиса смутилась, ее черные, еще блестящие глаза вспыхнули в счастливой улыбке. – Так я тебе хоть яичек сварю, три штучки есть. Всмятку. Ты любишь.

– Зачем, мама Фиса, не надо…

Но она уже разжигала в коридорчике керогаз.

Кирилл оглядел низкую комнату с подслеповатым окошком. Все было здесь, как и три года тому назад: его диван с выпирающими пружинами, тетина кровать с никелированными шарами, коричневый старообразный буфет, а на нем – слоники, давным-давно подаренные тете Фисе в честь ее пятидесятилетия коллективом детской поликлиники, в регистратуре которой она работала. Все было, как прежде, но сделалось меньше и старее. В полу зияли щели, голубая клеенка на столе местами протерлась, зеркало платяного шкафа потускнело и уже почти не отражало.

– У Таньки твоей сын родился, – сказала из коридорчика тетя Фиса.

– Молодец.

– Долго не было, а теперь родился.

– Святое дело!

– Подурнела она сильно. Толстая стала. Мажется, как черт!

Перед Кириллом мелькнули на миг виденья, пронизанные счастливой болью его первой любви.

– Женился бы ты, Кирюша! – Тетя Фиса внесла в комнату блюдечко с яйцами. – Сейчас хлеба отрежу. Чай поставила – вскипит быстренько.

– Откуда это у тебя идея насчет женитьбы? – стукнув яйцо о стол, насмешливо сказал Кирилл.

– Какая там идея, сколько можно шлендрать. У твоих ровесников уже по двое, вон у Гаджи трое детей.

– Что, нянчить захотелось?

– И понянчить, а что ж, я сколько чужих нянькала. А своего, конечно, хоть порадоваться перед смертью.

– Если хочешь, я тебе из Москвы бандеролью пришлю.

– Смеешься. А это дело не шуточное, – тетя Фиса вздохнула, – все хорошо в срок. Музыка музыкой, а жизнь жизнью.

– А я, между прочим, лауреат, – не в силах скрыть горделивую улыбку, сказал Кирилл. – Сейчас покажу. – Он быстро прошел к чемодану, открыл его, вынул оттуда молодежный иллюстрированный журнал. – Полюбуйся!

– Ой! Кирюша! – тетя Фиса привстала и тут же села на табуретку. – Да это – ты?!

На цветной обложке журнала сиял белозубой улыбкой ее Кирилл. В его чистых серых глазах, во всем тонком лице с красиво очерченными свежими губами запечатлелись полная доверчивость к жизни и уверенность в себе.

– Господи, Кирюша! – тетя Фиса заплакала. – Ки-рю-юша-а… Кирю… господи!

– Мама Фиса, мам, да что вы… – он обнял ее за худенькие плечи, небрежно чмокнул в седой висок, прочел с дурашливой торжественностью: – Первой премии удостоена симфония молодого московского композитора Кирилла Найденова! Ну, что ты плачешь?!

– Как же… – и тетя заплакала громко, навзрыд, прижав к впалым щекам пергаментные старческие кулачки.

– Ну что ты, ма… ну, перестань. Воды выпей. Сейчас… – он вышел в коридорчик, где обычно стояло ведро с водой и эмалированная кружка. Зачерпнул – кружка глухо стукнулась о дно. Тогда он открыл дверь и побежал с кружкой к крану.

Откручивая кран, набирая воду, Кирилл невольно оглядел знакомый с детства двор: мазанки, прилепившиеся одна к другой, завалюшки сарайчиков, старый пирамидальный тополь, изуродованный наплывом в том месте, где к нему была прикручена проволока, протянувшаяся через весь двор до железного столба. Когда входил в дом, обратил внимание: небо совсем очистилось. Луна горела так холодно и одиноко, что ему вдруг стало страшно от неожиданной мысли: тетя может умереть.

Он подбежал к ней с водой, поднес кружку к самому ее лицу.

– Ну, выпей, выпей!

Тетя с трудом сделала несколько глотков.

– Ладно, Кирюша, господи… ладно.

– Может, тебе капель дать?

– Да. В буфете стоит валокордин. Тридцать капель накапай.

Кирилл отсчитал в стакан тридцать капель, чуть плеснул к ним воды. Тетя выпила, сморщилась.

– Что же ты не написал ничего. Мы здесь и не знали.

– А я сам не знал. Это свежий номер. Еще двух недель не прошло. Я был в это время в Италии. Вернулся, и тут – бац!

– Слава тебе господи, что вернулся, хоть отдохнешь, хоть отъешься. Как же это ты вдруг решился – домой?

– А так… взял и приехал.

Решение навестить родной дом пришло неожиданно. Он проезжал на такси мимо Курского вокзала, у светофора пришлось долго пережидать пешеходов. Они шли плотным потоком и смотрели на него вскользь, бессмысленно и равнодушно, как на начинку автомобиля. А ему хотелось кричать о своем успехе, хотелось, чтобы его узнавали на улице. Он, бедняга, наивно не понимал, что для этого имя и облик должны мелькнуть не один, а самое меньшее тысячу раз. И тогда ему нестерпимо захотелось домой, в свой маленький прикаспийский город. Захотелось покрасоваться перед теми, кто знал его с детства, досадить тем, кто обижал, кто был равнодушен, как эти прохожие. «Надо съездить домой, три года не был. Как там тетя Фиса? Надо скорее ее увидеть, – лживо подумал он и тут же прибавил: – Обязательно зайду в музучилище, когда-то они дали мне диплом, как милостыню…»