Лежа с Казиком в пропитанной сгоревшим порохом глубокой воронке, мы смотрели в чистое, как лазурь, безоблачное небо. Гул моторов фашистских самолетов становился все тише и тише.

— Ну что ж, посмотрим, как выглядит окружающий мир после этого ада… Интересно, почему эта женщина все время кричит? — Казик встал и начал не спеша стряхивать землю с брюк и рубашки.

— Встаем! Эти сукины сыны вряд ли сюда вернутся. — Поднимаясь с земли, я чувствовал, как у меня все еще дрожат колени и трясутся руки.

— Сташек! Скорее, скорее!.. Смотри! — крикнул Казик.

— Чего она кричит… — Конец фразы застрял у меня в горле. Мне доводилось видеть всякое, но то, что я увидел теперь, не умещалось в моем воображении. Последствия бомбежки были ужасными. Несколько домов этого небольшого хутора превратились в груду развалин. Не осталось даже стен. Догорали остатки прогнившей соломы с сорванных крыш. Среди руин и обгоревших деревьев дымилось множество воронок, возле них лежали истерзанные человеческие тела… На проходившей рядом дороге виднелись обломки разбитых обозных подвод. Запутавшиеся в постромках лошади жалобно ржали. Некоторые из них силились подняться на перебитых ногах. Какой-то офицер, громко крича, выстраивал походную колонну. Из придорожных канав, переругиваясь и окликая друг друга, поднимались красноармейцы. Услышав команду, бежали к месту сбора спрятавшиеся в саду и в поле солдаты. Однако многие из них так и остались там лежать. Двое санитаров перевязывали раненых. Над развалинами того, что еще совсем недавно называлось хутором, поднимался начавший уже редеть дым. Именно оттуда и доносились плач и призывы о помощи. Мы молча побежали в том направлении.

Возле одного из разрушенных домов, прижав к груди малыша, стояла на коленях женщина. Остатки разорванной одежды тлели на ней, а из-под платка на голове торчали обгоревшие волосы.

— Это Марийка с сыном! — шепнул Казик.

— Сынок! Мишенька, Миша! Отзовись, сынок! — Из уст женщины вырывалась отчаянная мольба. По ее щекам текли слезы и падали на окровавленную головку ребенка.

Я подбежал к ней и схватил ее за остатки рукава.

— Хозяйка, надо перевязать мальчика… Давайте мы поможем…

— Оставь ее в покое! Не видишь, что с ним? — потянул меня за плечо Казик, показывая на широко открытые, уже застывшие глаза ребенка.

Я в ужасе попятился. Боль сжала мое сердце.

Женщина каким-то отсутствующим взглядом посмотрела вначале на меня, затем на Казика.

— Господи боже мой!.. Лучше бы ты меня покарал, — глухо застонала она, прижимая к груди мертвое тело.

— Идем отсюда… Мы здесь лишние, — потащил меня за собой Казик.

Мы вышли на дорогу.

— Какая же она несчастная!.. Единственный ребенок, а муж где-то на фронте и ничего еще не знает, — сочувствовал я убитой горем женщине.

— К сожалению, никто и ничем ей уже не поможет… Самое страшное то, что такие и даже худшие несчастья выпали теперь на долю тысяч, а может, даже и миллионов людей, — вздохнул Казик. — Однако жалко мальчишку, очень жалко… Он был таким обаятельным. Помнишь, как он просил нас передать его отцу, чтобы тот не волновался за него…

Мы шли, а навстречу нам двигались колонны пехоты, подводы, автомашины и тягачи. Перед глазами невольно проносились события вчерашнего вечера.

…Солнце клонилось уже к далекому горизонту, когда мы добрались до этого хутора. Дома стояли чуть в стороне, в нескольких десятках метров от полевой дороги, спрятавшись среди развесистых деревьев.

— Вот здесь и заночуем, — предложил Казик.

Я не возражал. Не потому, что Казик был на пять лет старше меня и, следовательно, более опытным. Об отдыхе уже давно напоминали уставшие ноги.

— Ты у нас за главного, как скажешь, так и будет, — поспешно согласился я. Я боялся, что он передумает и придется идти дальше.

Хутор насчитывал всего четыре дома. В этих краях их называли мазанками и строили из глины и соломы, а каркасом служили деревянные жерди. Сами дома были низкими, но из-за остроконечных крыш, покрытых преимущественно соломой, казались намного выше, чем были на самом деле.

Когда мы вошли в первый с краю дом, я инстинктивно пригнул голову, чтобы не удариться о потолок. В хате царил беспорядок — как оказалось, хозяйка собиралась белить известью стены.

— Ну что, не хватает мужичка, хозяйка? — после обычных слов приветствия заговорил Казик.

Женщина была очень красивой — загорелое лицо, большие черные глаза. На вид ей было немногим более двадцати лет. Она улыбнулась нам полными губами, обнажив ряд белых ровных зубов, откинула с высокого лба непослушную прядь волос, вылезшую из-под пестрого платочка.

— Конечно не хватает, — ответила она, не задумываясь. Однако спустя минуту, сообразив, что мы можем двусмысленно расценить ее слова, тут же добавила:

— Своего, своего не хватает. Но там он теперь, пожалуй, больше нужен. Вот уже скоро почти год…

— Понял, кавалер? — буркнул я сердито. — И не пытайся приставать со своими ухаживаниями. А то можем остаться без ужина…

Казику было двадцать пять лет. Он был еще холостяком и нравился женщинам. И не удивительно: высокий, красивый, с вьющимися волосами и орлиным носом, к тому же широкоплечий и с топкой талией… Держался он всегда прямо, ходил с высоко поднятой головой и был похож на офицера, хотя в армии никогда не служил. До войны он работал пастухом в поместье графа Яблоновского.

— Разве стоило жениться, чтобы плодить будущих пастухов? — откровенно делился он со мной.

— Мама, мамочка! — в хату вбежал малыш лет около пяти. Длинные кудри обрамляли его загорелое лицо. Увидев посторонних, он смущенно умолк, не сводя, однако, с нас своих черных глаз.

— Что, сынок? Ну, Мишенька?

— Мамочка, солдаты идут. Много…

— Идут, ну и пусть себе идут, — коротко оборвала его мать. — А вы куда держите путь? — обратилась она к нам. — Им навстречу?

— Угадали. Туда, где фронт, где сражаются наши… может, и мы там пригодимся, — ответил я.

— Вот ищем, где бы переночевать, а то ноги уже не идут, — вмешался Казик. — Ну так как, хозяйка, примешь? Разрешишь переночевать? Накормишь?

— Мишенька! Проводи их к Юстинке, — распорядилась мать. — Извините, но видите, какой у меня балаган. А у соседей уютно и чисто, да и сарай полон сена. А к ужину приходите, чем-нибудь накормим. Для тех, кто добровольно идет на фронт, ничего не жалко.

Дом Юстинки находился рядом, но Мишка повел нас туда окольным путем, вдоль изгороди из плетня, к небольшой калитке позади дома.

— Дядя, дяденька! — обратился малыш к Казику.

— Что тебе? Ну, говори? — погладил тот мальчика по длинным взлохмаченным кудрям.

— Дядя, а как дойдете туда, где стреляют, скажите моему папе, что живу я хорошо, расту… Пусть он за меня не волнуется…

— Не беспокойся, Мишенька. Расскажем твоему отцу, обязательно расскажем, — ответил я, улыбаясь, хотя, честно говоря, после таких слов ребенка мне было не до улыбок.

— Не забудем, — серьезно заверил его Казик.

В соседнем доме нас встретили невысокого роста, довольно полная женщина и высокая, худенькая, загорелая девушка. Это были Юстинка и ее мать.

— Ну что ж, можете переночевать у нас, ребята. Как же отказать тем, кто идет на фронт? Мой там воюет уже целый год, не знаю даже где. Вот уж несколько недель от него писем нет. Накормим вас чем бог послал, выспитесь, — согласилась хозяйка. — Только, ребята, до утра. А если хотите у нас еще задержаться, то идите к председателю колхоза. Понятно?

Съев ужин, который состоял из крынки молока и буханки черного хлеба, мы пошли отдыхать. Хозяйка посоветовала нам спать в сарае, на свежем сене.

Мы вышли во двор.

Близилась ночь. Как обычно, в июле в донских степях она была теплой, наполненной ароматом трав, полевых цветов, сена и созревших хлебов. Время от времени, рассекая воздух, проносились летучие мыши. Все отчетливее слышался глухой гул артиллерийской канонады со стороны близкого, как нам казалось, фронта. С проходившей рядом дороги доносились голоса людей, обрывки команд, скрип обозных подвод, короткое ржание лошадей, гул моторов двигавшихся с погашенными фарами автомашин. Эта ноль не сулила, по-видимому, отдыха красноармейцам.