Он накрыл её окоченевшие ладони своими — шершавыми и горячими.

— Расхвораешься ещё… Ступай, ступай.

Девушке отчего-то расхотелось уходить, она посмотрела на мужчину:

— А ты завтра здесь будешь?

— Куда ж я денусь, — вздохнул он и вдруг спросил: — Ты придёшь? Только оденься потеплее. И рукавички захвати. А то руки занозишь.

Против воли Клёна рассмеялась. Эх и ушлый!

— Не приду, — сказала она.

Он вздохнул:

— Жаль. Ну, ты запомнила? Мимо мылен, потом налево и по всходу на первый ярус.

Девушка кивнула. Она ушла, не оглядываясь, но затылком чувствовала — он смотрит ей в спину. Почему-то от этого стало теплее на душе.

Лесана куда-то уехала. Клесх целые дни проводил в покое Главы. Цитадель жила своей обычной жизнью: камень, холод, строгость. На поварне было скучно. Нелюба и Цвета после недавнего свидания с парнями в казематах ходили неразговорчивые и виноватые. Клёна едва дозналась, что случилось. Оказалось, обережники и слушать не стали нарядных девок. А Ильгар так напустился на Нелюбу, что та всю ночь проплакала у подружки на плече.

— Говорит, мол, чего пришли? Утра вам мало? Грозился за ухо из подземелья вывести и Главе на руки передать, чтобы вразумил, — гнусавым голосом жаловалась девушка.

Цвета стыдливо прятала глаза…

— Да чтобы я в его сторону ещё хоть раз поглядела? Да не дождется, упырь проклятущий! — в своём гневе Нелюба забыла, что Ильгар вовсе не звал её миловаться.

Клёна только утешала несчастную и вспоминала про себя Люта. Он её не прогнал. Хотя… Лют ведь не послушник. Одёжу-то он носил самую обыкновенную, стало быть, простой служка, что ему её ругать?

А Нелюба с Цветой в своей обиде даже не спросили подругу, как она дошла до своего покоя в кромешной-то темноте. Ну и ладно. Нелегко девкам пришлось. Крались на свидание, а ушли, словно хворостиной отстёганные. Обидно ведь!

Но про себя Клёна решила, что к Люту нынче не пойдет. Ну его. Кто знает, может, приветит ещё хуже, чем Ильгар Нелюбу? А и рад будет, так нечего баловать. Решит ещё, что влюбилась. А она не влюбилась. Вот и нет! Просто… хотелось хоть с кем-то поговорить. Не слушать про парней, не вспоминать разоренную деревню, не думать о маме и брате. Лишь разговаривать, хоть о чём. И чтобы не объяснять ничего, не слушать утешений и жалобных всхлипываний. А то и пуще того. Забыть все. Навеки. Будто не было в жизни ни Лущан, ни Вестимцев, ни Фебра, ни отчима… никого. Стать бы деревом. Да. Деревом. Как та сосна, которая укрыла от Ходящих. Стоять, качаясь под ветром, расправив могучие ветви и ничего не бояться, ни о чем не горевать.

Нет. Не пойдёт она больше к Люту. Парни чёрствые, что камни.

Вон, Ильгар, вроде как подмигивал Нелюбе, вроде поглядывал. А пришла девка — напустился, как на Ходящую. И не подумал, какой храбрости ей стоило на нижние ярусы спуститься.

Или взять хоть Фебра?

Однако при воспоминании о старградском сторожевике Клёне сделалось так горько, так тошно и стыдно, что уши заполыхали. Поэтому завершив хлопоты на поварне, она вернулась в свой покойчик, заперлась и села прясть. Только бы не видеть никого. Не думать ни о чем. Почему не говорила мама, как тяжко становиться взрослой?

Тянулась шерстяная ниточка, крутилось веретено, выл за окном ветер, в очаге потрескивали поленья. Не пойдёт она больше к Люту. И ни к кому не пойдет…

Много люди сами себе дают зароков. Много и часто. А сдерживают далеко не все. Так и Клёна, переборов приступ острой тоски, к вечеру следующего дня заскучала. Подруги позвали гадать на лучинке и шерстяных нитках. И, правда, почему нет?

Собрались у Клёны в каморке — принесли с поварни плоское блюдо, ковш воды, набрали обрезков нитей, которые спряли сами.

— На что гадать-то будем? — шёпотом, замирая от сладкой жути, спросила Цвета. — На близкое или на далекое?

— На близкое, — так же шёпотом ответила Клёна. — О далеком чего гадать? Когда оно ещё наступит.

— А о близком чего? А то мы не знаем, что завтра снова будем котлы чистить да лук резать.

Девушки задумались.

— Ну, давайте на далёкое, — сказала с сомнением Клёна и взялась завязывать узелком обрывки ниток.

Некоторое время подружки молчали, каждая выплетая свою судьбу.

— На женихов гадаем-то? Или на судьбу?

— На женихов! — решительно ответила Нелюба, одним махом отсекая всё остальное. — Какая судьба без жениха, верно?

Девушки кивнули.

Первой подожгла свою плетенку Цвета. Держала, сколько сил хватило терпеть огонек, обжигающий пальцы, и скороговоркой шептала слова гадательного наговора: «Гори-гори нить. Сама тебя сучила, сама тебя пряла. Сама тебя сплетала, сама тебя сожгла. Гори-прогори, что не знаю — яви», потом бросила пылающую плетёнку в блюдо, а Нелюба тут же подставила светец так, чтобы видеть тень.

— Ой, гляньте-ка, девоньки! — тихо взвизгнула Цвета. — Гляньте, чудище какое с рогами!

На тени и впрямь вышла голова не то быка, не то тура.

Девушки ахнули, разглядывая страшилище, а потом одна из прогоревших нитей осыпалась и, вместо турьей головы, тень превратилась в человечка, сжимающего в руке хворостину.

Клёна прыснула:

— Гляди, Цвета, будет муж тебя хворостиной воспитывать.

Подружка рассмеялась:

— Может, пастух какой?

— Может…

Ещё покрутили блюдо, но так ничего толкового и не разглядели, поэтому стряхнули прогоревшие нитки в ковш с водой. Следующей плетёнку жгла Нелюба.

У Нелюбы на тени вышло и вовсе чудное — не то дом, не то башня. Крутили-крутили блюдо то так, то эдак, но все одно — не поняли, чего значит.

Клёна, чтобы не получилось, как у Нелюбы, связала ниток побольше и узелков-петелек наплела затейливых. Шерсть вспыхнула радостно, затрещала, а когда к почерневшему комочку поднесли лучину и глянули на тень, то ахнули в три голоса, потому что на щербатой каменной стене, подрагивая в свете лучинки, отразилась ощеренная волчья голова.

— Ой! — пискнула от ужаса Цвета и вцепилась в руку подруге.

Клёна, державшая блюдо, вздрогнула, сгоревшие нити распались, тень всколыхнулась, и волчья морда превратилась в человеческое лицо, но до чего уродливое!

— Стра-а-асть-то какая… — протянула завороженно Нелюба и тут же выхватила блюдо и смела нитки в ковш с водой. — Тьфу, вот же дуры, прости Хранители! Сами себя пугаем. Клёна, да ведь сегодня не Первоцветов день, чтобы всякому гаданию верить. Ты не пугайся. У меня вот, знаешь, сестра старшая с подругами гадала, так ей вышел мужик — в одной руке у него топор, а в другой голова девичья, за косу схваченная. Тоже вот перепугались, плакали, а потом замуж она вышла в семью дружную и хорошую. Ничего не сбылось. А потому, что не на Первоцветов день гадали. Мне знахарка говорила, мол, на Первоцветов день Хранители тайны открывают, судьбу являют, а всё остальное — это Встрешник, мол, головы дурит.

Цвета согласно закивала. Однако сгоревшие нитки вместе с водой из ковшика девушки выплеснули в окно, а потом осенили его лучинкой, чтобы никакие злые силы не смогли сунуться на страх.

Они ещё посидели в обнимку на лавке, повспоминали всяческие истории про гадания, но только чтобы непременно с хорошим концом. Поговорили даже про Цветину бабку, которая нагадала себе мужика с горбом, а вышла замуж за сына мельника — ладного статного парня. Уже думала, Встрешник на Первоцветов день гадание подпакостил, но потом однажды увидела мужа, когда он, согнувшись в три погибели, мешок с мукой на спине до телеги нес… Вот уж потеха-то была.

Разошлись подружки, вдоволь насмеявшись и успокоившись. Но когда Клёна закрыла за девушками дверь и вновь бросила взгляд на стену, с которой всего оборот назад скалилось на неё чудовище, сделалось так страшно, что даже руки затряслись.

Поэтому, путаясь в рукавах полушубка, девушка оделась и вылетела со светцом прочь из коморки. А уж потом и сама не поняла, как оказалась перед дверью, ведущей на задний двор. И ведь не заплутала. Поставила светец в нишу на стене и сделала решительный шаг вперёд.