Что касается того, каким образом Макс сумел получить место преподавателя, то сначала я предположил, что ему просто повезло. Начиная с семидесятых рынок труда для гуманитариев стал таким узким, что его просто не с чем стало сравнить. Чтобы вы имели представление о шансах, могу сослаться на собственный пример: спустя год после того, как меня приняли на работу, Шемли как-то обронил, сколько претендентов было на мою должность, — двести. И это в «Оле Мисс», которая хоть и неплохой университет, но все же не идет ни в какое сравнение с Йельским или Стэнфордским. Сотрудники факультета, годами не имевшие дела с комитетами по найму, просто не представляют себе, что за кошмар там происходит. Например, Стенли Пирсон во время нашего званого ужина задал Максу неизбежный вопрос: «Почему вы выбрали „Оле Мисс“?» Я думал, что Стенли лучше разбирается в ситуации. Только позже я понял, что это был очень коварный вопрос.

Макс ответил не моргнув глазом: «Потому что здесь я смог получить работу». Это может показаться скромностью, но в действительности это был умный уход от прямого ответа. Специальностью Макса была новая история Британии, по странному совпадению это в точности соответствовало тому, чем я занимался в литературе. Но в его публикациях этой темы не было вовсе; диапазон работ Макса простирался от политики Октавиана Августа до демократии Джексона. Это было странно не потому, что в наши дни все придерживаются узкой специализации, но и потому, что студенты-выпускники вообще очень редко публикуются. Он писал и художественную прозу, — во всяком случае, однажды он сам сказал мне об этом, но больше к этой теме не возвращался. Что касается работы, то он либо сухо излагал факты — когда я как-то спросил его об этом, он просто показал мне свою профессиональную биографию, — либо занимался самоуничижением — он отмахивался от своих публикаций, как от чего-то слишком несущественного. Действительно, ему стоило быть более сосредоточенным; за последнее время у него было несколько неудач. Я не мог понять, была ли это ложная скромность или истинная правда. Даже просмотрел пару его работ, и они показались мне стоящими, но я пожалел о том, что у меня нет знакомых на историческом факультете Колумбийского университета. Сами понимаете, как это бывает: если вы заинтересовались человеком, то хочется знать не только каков он теперь, но и каким был раньше.

В дни регистрации мы время от времени сталкивались в коридорах. Каждый раз я снабжал его разными сведениями об университете, например о том, как заказать учебники для группы (он уже заказал их в большом и отвратительном университетском магазине, но в следующий раз я посоветовал ему воспользоваться услугами превосходного книжного магазина в городе). Я собирался сказать ему, чтобы он посетил бар «Тед и Ларри», если хочет познакомиться с женщиной, но потом вспомнил, что у него уже есть Мэриэн, и спросил как бы между прочим, как идут дела.

— Какие дела?

Ложная скромность или истинная правда?

Это тип, которого надо либо хорошенько толкнуть в бок, либо сделать существенный и грязный намек. Сам я не таков. Но любопытство взяло верх.

— Я думал, что вы продолжаете видеться с Мэриэн Хардвик.

— А… это. — Он слегка усмехнулся, и я понял, что увидел нового Макса — Макса смеющегося. — С ней бывает забавно. Но она может быть и как репей в заднице.

— Правда? — Этим словом я обычно подзадориваю моих студентов.

— Да, иногда мне даже кажется, что она пытается меня спровоцировать, просто для того, чтобы посмотреть, что из этого получится.

— Правда?

— М-м-м-м… иногда она, правда, бывает сама кротость. — Он отвернулся, на его лице промелькнуло виноватое выражение. — Но такие провокации я люблю. В женщине, любящей доминировать, что-то есть, а Мэриэн… — Он замолчал. — Но посмотрим. Так что вы будете вести в этом семестре?

Думаю, он и в самом деле хотел выслушать подробности, чтобы узнать для себя что-то новое. Я знаю, что он использовал некоторые мои замечания, но в тех обстоятельствах, расскажу об этом позже, пришлось почувствовать себя почти соучастником преступления — по причинам, которые станут очевидными, если я верно их изложу.

Закончив, я попросил его ответить на тот же вопрос. Он рассказал, что будет вести выпускной семинар по истории Англии накануне Первой мировой и две группы по теме «Европа от упадка Римской империи до 1648 года». Если начало занятий выпадет во вторник, то будет осада Константинополя. Я сказал, что в первый день в аудитории не наберется и половины студентов, так как «Оле Мисс» планирует начало занятий накануне Дня труда.

— Посмотрим, но на работу я все же пойду, вы же понимаете.

— О, это вы просто обязаны сделать. Я называю это воспитательным мероприятием.

Так как я не знал, как мне подступить к нему с новыми расспросами о Мэриэн, то перед тем, как разойтись, мы поговорили о педагогических трюках, после чего я направился к лифту (мне надо было воспользоваться копиром наверху), а Макс — к лестнице. Мне следовало давно понять, что Макс не пользуется лифтом. Прежде чем двери лифта закрылись, я увидел пару мускулистых ног, в быстром темпе перескакивающих через две ступеньки сразу. Я понял, что до верхнего этажа Макс доберется раньше меня.

Следующая сцена с Максом: он одет в безупречный льняной серый пиджак, на нем шелковый галстук с орнаментом пейсли[2] и отутюженные брюки цвета хаки — брюки прижаты у обшлагов прищепками, чтобы не попали в цепь велосипеда. В первый день занятий он отправился в университет на своем коричневом мустанге. Он помахал мне, отъезжая, и я помахал в ответ, не поняв сначала, кто это такой. Я ни разу до этого не видел Макса ни в чем более парадном, чем безрукавка и слаксы. Сочетание костюма и грузового велосипеда было вопиюще нелепым, но это был Макс. Я видел, как он спускался с холма, устремившись мимо Кросби-Хилл к женскому общежитию. Там ему преградили путь две переходившие дорогу женщины, но он не стал тормозить, а, совершив пару невероятных поворотов, ухитрился проехать между четырьмя ногами.

Итак, Макс уехал, чтобы отметиться первый раз. Мое первое занятие в этом семестре должно было начаться днем, но я уже пережил тот период, когда преподавателя перед работой мучают мрачные предчувствия и терзает страх. Подобно большинству людей, выступающих по долгу службы перед аудиторией, я нервничал вплоть до наступления ночи, но потом отключался и переставал дрожать. Предыдущие несколько дней я суетился, заготовив пять вариантов вступления, перебрал все неблагоприятные сценарии: забыл дома конспект занятия, в аудитории нет мела, на штанах у меня дыра, — но потом смирился, решив: пусть будет что будет. На самом деле меня больше интересовало, как выкрутится Макс.

Я не видел его, когда приехал в Бишоп-Холл в четверть первого, зашел в мужской туалет и осмотрел себя в зеркало (однажды я провел два часа аудиторного семинара с расстегнутой ширинкой). Затем спустился в отведенную мне аудиторию, где уже толпились студенты. В прошлом году они выглядели как пятнадцатилетние подростки, в этом — помоги мне Бог — как четырнадцатилетние. Они искренне полагали, что лето еще не кончилось, в глазах рябило от шорт и рубашечек с бретельками. Тела всех мыслимых форм и размеров — от бледных очкастых эктоморфов до неуклюжих гигантов, лишенных только одной детали — лба. Свеженькие лица, стройные конечности — и я, который должен обрушить какие-то знания на их бедные головы. Тут нет места метафорам; английский-200 — обязательный курс, который надо вдолбить всем — от воротилы бизнеса до футболиста. Мой выпускной семинар — куда более малочисленная группа — соберется только на следующей неделе.

Я взошел на кафедру и поставил сумку себе под ноги, потом наклонился и достал оттуда журнал посещаемости, заметки и нужный текст. Это помогает аудитории понять, что преподаватель не окостенел и может согнуться в поясе. Выпрямившись, я улыбнулся аудитории и сразу же вспомнил, почему мне нравится преподавать на Юге: студенты обязательно улыбаются в ответ. Возможно, они не испытывают никакой симпатии, но это многое говорит об их вежливости, даже если вы определите ее как цивилизованную ложь. Или деревенскую светскость.