Удручающий аспект этой работы, не связанный с самим процессом преподавания, заключается в том, что она начисто лишена какой-то схемы. Сам процесс преподавания — это лишь то, что торчит на поверхности. Подводная часть айсберга, например подготовка к занятиям, может отнимать многие и многие часы, но иллюзия свободы заключается в том, что вы можете кроить эти часы по собственному усмотрению. Если вы хотите, то ходите в кино пять раз в неделю, но это прямой путь загубить выходные. Один преподаватель с нашего факультета, ночной филин Грег Пинелли, ежедневно вставал в полдень, к двум часам шел в университет, а потом за полночь засиживался над своими планами и записями. Он был закоренелый холостяк с типично холостяцкими привычками, в кои входило приготовление итальянских блюд, обильно приправленных чесноком. Секретарь кафедры, миссис Пост, смотрела на него как на еретика, не ходившего в епископальную церковь, и сибарита, но он из-за своих привычек, к счастью, редко с ней виделся. У него был ключ от канцелярии, и он брал почту во время обеда, который начинался у него в семь часов вечера. Единственное, чего он по-настоящему боялся, — так это того, что его заставят вести утренние группы.

Сначала я думал, что и Макс относится к тому же типу, но вскоре понял ошибочность своих предположений. По собственному опыту я знал, что одинокое житье может сделать человека либо мягким и раздражительным, либо твердым и дисциплинированным. На самом деле все зависит от того, какая часть вашей души берет в этой ситуации верх — ид или супер-эго[1]. Я в этом отношении личность колеблющаяся. Когда я прожил один целый год в миле от университетского городка, то вскоре обнаружил, что стал позже вставать, стал реже ходить в кафе, а убирался в доме только тогда, когда это становилось абсолютной необходимостью. Даже Сьюзен ужаснулась, когда мы начали встречаться. Она назвала меня «северным варваром» и заставила вычистить кухонную раковину, когда я в первый раз пригласил ее к себе на ужин. Я склонен подчиняться чужим установлениям и изменился. Остальное завершила женитьба.

Не таков был Макс. Я не могу доподлинно сказать вам, чем именно он занимался, но он всегда и постоянно что-то делал. Я знаю, что он вставал около шести утра и принимался слушать радио. В мои утренние сны стали проникать песни из выпуска Национального государственного радио. Он проводил массу времени перед монитором компьютера, я мог наблюдать его в окне, словно в рамке картины. Окно находилось в противоположной от университета стороне, поэтому мне нужен был какой-то предлог, чтобы пройти мимо него. Раз или два я притворился бестактным и без околичностей просто заглянул к нему: было похоже, что Макс затеял со своим компьютером игру — кто кого пересмотрит. Он забыл о своей безупречной осанке и, сгорбившись, сидел на стуле, уставившись в экран монитора. Время от времени он принимался с лихорадочной быстротой печатать и делал это двадцать-тридцать секунд. Потом — это было третье мое подглядывание — он поднял голову, увидел меня и помахал рукой. Я почувствовал себя назойливым дураком. Мне так и не удалось узнать, составлял ли он лекции, писал ли письма друзьям или сочинял какой-то неведомый шедевр. Обычно во второй половине утра он куда-то уезжал на своем грузовом велосипеде, но всегда возвращался к обеду. Обедал он исключительно дома. Конечно, была неизменная дневная поездка и на гоночном велосипеде, после которой следовало приготовление ужина. Не знаю, как он строил свой вечер. Вообще я понял, что не имею представления, чем большинство людей занимаются по вечерам.

Я хочу подчеркнуть самую главную черту Макса — он был постоянно активен и всегда с определенной целью. Если вы видели его идущим или едущим на велосипеде, то он либо куда-то ехал, либо откуда-то возвращался. В то долгое жаркое лето, когда для меня главным событием дня было забрать кафедральную почту, Макс жил по какой-то своей внутренней схеме. Конечно, так живут все ученые, иначе мы просто не смогли бы выполнять свою работу. В конце концов, никто не говорит нам: «Вы должны написать статью о Джойсе» или «Ну а теперь самое время пойти в библиотеку!». Никто, за исключением внутреннего голоса, коварно не намекает, что мы расслабились, или не советует отчетливо сделать еще один шаг по дороге. Мы же все идем, как по канату, по невидимой линии, и кто-то быстрее других теряет ориентир. Но кажется, я начинаю безнадежно увязать в метафорах. Вернусь к главному пункту: всеми учеными движет одновременно эгоизм и отчаяние. Но Макс выбивался из всех рамок. Он превосходил своей целеустремленностью даже моих нью-йоркских знакомых, а этот город — земля обетованная для чересчур активных.

Я думал обо всем этом в середине августа, когда кафедральная канцелярия перестала напоминать комнату с привидениями. За день там бывал от силы один посетитель, теперь она превратилась в бурлящее деятельностью учреждение с разрывающимся от звонков телефоном, трубку которого миссис Пост брала одной рукой, другой в это время печатала на компьютере. Миссис Пост респектабельная дама, ей за пятьдесят, и раньше она работала в армии; иногда она громко ругает себя за то, что оставила службу. Думаю, что одна из причин, почему она скучает, заключалась в передаче приказов по команде, но единственное, что мы можем ей предложить, — это подрабатывающего студента для печати фотокопий и отсылки корреспонденции. Образчик нынешнего года называется Трейвис Петерсон, парень со всклокоченными светлыми волосами в неизменной помятой футболке оливкового цвета, которую он, кажется, вообще никогда не снимает. У него покатые плечи и покатый лоб. Трейвис вполне может отпечатать вашу рукопись так, что вы получите в результате чистый лист, или положить отправленное вам письмо в соседний почтовый ящик. Любимое его занятие — подслушивать кафедральные сплетни и путаться у всех под ногами. Мы пытались избавиться от него, но, как оказалось, Трейвис останется с нами и на следующий семестр.

Вскоре я начал обнаруживать в почтовом ящике приглашения на заседания различных комитетов и всякую прочую высокопарную административную чушь. Дома, сидя за компьютером, я заканчивал наброски планов трех курсов, которые мне предстояло вести: один выпускной курс по британскому модернизму и два курса введения в литературу (двести часов английской литературы, обязательных для всех студентов-гуманитариев). Сорок впечатлительных умов, размышляющих о Шекспире, пока преподаватель разливает перед ними волны своего красноречия. Семинар по модернизму был одновременно и легче и труднее; на занятиях будут пятнадцать студентов, но подход к материалу куда более серьезный.

Как преподаватель младших курсов на кафедре истории, Макс будет вынужден столкнуться с теми же проблемами, но с другим боссом. И это очень жаль, так как нашей кафедрой заведовал сообразительный и не лишенный чувства юмора парень из Нью-Джерси по имени Эд Шемли. Этот бывший газетчик, который шесть лет отработал в «Майами геральд», прежде чем погрузиться в науку, носил ярко-красный галстук на все факультетские мероприятия, подчеркивая этим их вопиющую комедийность; к тому же он обладал здоровым отвращением к истеблишменту. Некоторые ветераны факультета, вся эта довоенная и допотопная орда, были раздражены тем, что во главе кафедры находится янки, но это спасало нас от того, что Мэриэн называла деревенской светскостью.

Глава кафедры истории, к несчастью, не носил ничего, кроме белого костюма и узкого галстука. Генри Клей Споффорд Третий, специалист по истории и религии Юга, был из тех начальников, которые, если им это позволят, запрягут в телегу белого коня. Он говорил, как мне казалось, с нарочитым южным акцентом, хотя точно этого утверждать я не могу. Его жена Эмма ценила сплетни выше золота; она их собирала и распространяла в группе, куда входила и Сьюзен, — Оксфордская женская группа содействия. Я всячески пытался уговорить Сьюзен перейти в какую-нибудь другую организацию. В тот момент ее заставили читать книги заключенным. В ответ она, пытаясь внушить мне чувство вины, сказала, что эта деятельность заменяет ей отсутствующих детей. Мой обычный ответ в таких случаях был неизменным: «Не сейчас».