— Отпустили. Меня ж по ошибке взяли. Попутали. Ни улик, ни свидетелей.

— Везучий вы, значит.

— Подфартило малость. Ну а ты пришла ко мне навеки поселиться?

— Перед рассветом уйду. Когда дворника сморит. Небось, городовой ему в морду дал, он теперь злой, у дома стеречь будет.

"Ага, поруганная большевиками духовность, блин. Чуть что и в морду. Нет, мы наследники не большевиков. Вот чего мы наследники. Хорошо хоть, не из советской власти сюда свалился."

— Вы же меня теперь не выгоните, верно?

— Заметано, — устало буркнул Виктор. Остатки водки в организме придавали ему раздражительность и развязность; он вдруг понял, что дышал на городового сивухой. Ну и черт с ним. Вписывается в легенду. Буханул с творческой интеллигенцией и потянуло на подвиги. Таких меньше подозревают.

Ладно, подумал он, завтра вставать рано, приводить себя в божеский вид, может, инженера — конструктора, рационализатора и изобретателя в радиолавку возьмут.

Покидать постель Фрося, похоже, не собиралась. Виктор отодвинул столик и вытащил из‑за комода раскладушку.

— Зачем это вы?

— Не на полу же спать в собственной комнате.

— А я думала… Вы разве не хотите здесь?

— Так ты же там. Как же это раскладывается‑то, елки…

— Осерчали на меня?

До Виктора постепенно дошло. Справившись с неподатливой кроватью, он сел на пружинную сетку.

— Мне уже сегодня в этой квартире предлагали. Со скидкой, как соседу.

— Зря вы так, — обиженно ответила Фрося. — я от чистого сердца.

— Любовь с первого взгляда? Без венца и благословения? Или щекотка так действует?

— А хоть бы так. Мне нечем вас больше отблагодарить.

— Без понтов? Так бы взяла и отблагодарила?

— В полиции на дознании мокрыми полотенцами стегают, — голос ее дрогнул, — и головой в лохань окунают, пока не захлебнешься. А вы меня спасли, сами рисковали. Но вас им бить нельзя, вы образованный.

— Уже забирали?

— Нет. Но люди все знают.

— Ладно, — Виктор встал и направился к комоду, — отблагодаришь тем, что больше подставлять не будешь. А себя для жениха побереги.

— Был у меня жених, — вздохнула она, — по осени собирались свадьбу справить. Поехал в Орел на заработки, там его казак лошадью затоптал. Стачка у них была. А я в Бежицу подалась, на паровозный.

— Извини…

— Да ладно, чего уж теперь. А я вот не спросила даже, как вас зовут.

— Виктор.

— А по отчеству?

— Сергеевич. Ты только не вздумай заложить кому, что меня знаешь.

— Могила. Виктор Сергеевич, а вы вор?

— Чего? — Виктор от неожиданности уронил на раскладушку ворох белья и одеяло, нарытое в комоде, чтоб на голой сетке не лежать.

— Да вы говорите иной раз, как воры в кабаках.

Блин, долбаный лексикон реформаторского периода, подумал Виктор. Стоило выжрать, и за базаром следить перестал. Пушкинским слогом хотел тут выражаться, ага.

— А — а… Да это смешная история. Как‑то хотел бандитский роман написать. Прославиться, денег заработать. Вот и изучал.

— А почитаете?

— Да я его так и не написал, а слова вот привязались.

— Даже если бы вы были вор, я бы никому не сказала. Вы человек добрый. И симпатичный. А у нас в кружке говорят, что тех, кто помогает рабочему движению, надо поощрять половым способом.

— Это как? Тело за дело рабочего класса?

— Девушки должны оказывать половые предпочтения тем мужчинам, которые сознательные рабочие, идейные борцы или хотя бы попутчики. И отказывать тем, которые не порвали с чуждым классом, у которых которые в голове мысли отсталые и реакционные, элементам всяким деклассированным. Так буржуазия выродится без здоровых кровей.

— Генетическим их оружием, значит? Любите, девушки, простых романтиков, отважных летчиков и моряков?

— Ну! Так еще Энгельс сказал. Книжка такая — "Происхождение семьи, частной собственности и государства".

— Так прямо и сказал?

— Так это следует. Вот он там так писал: в далекой — далекой древности мужчина уходил на охоту, и усталый, набредал на пещеру, где жил другой мужчина его рода. И тот мужчина должен был ему уступить одну из своих жен. Вот те, кто за рабочих — один род, за попов и капиталистов — другой.

— Хорошо, что мы не в пещерах.

"А тогда говорили — "помещиков и капиталистов". Из деревни, а насчет помещиков… Или темнит баба, или с помещиками чего‑то такое. И с кулаками."

Виктор задул лампу (хорошо хоть в кино показывают, как это делали), разделся и залез под простыню — толстую перину он сложил вдвое и засунул вместо тюфяка.

— Ты еще не заснула?

— Нет. А что?

— Подушку кинь, у тебя две.

На улице дружно на кого‑то загавкали собаки, волна лая постепенно удалялась куда‑то к Московской, она же теперь Ленинградская (а не Санкт — Петербургская). ("Зато нет сирен", подумалось Виктору)

— А точно похоже на пещеру, — прошептала она, — когда‑то людей было мало, и они прятались от диких зверей. А потом они победили. И мы тоже победим.

— Будет революция и гражданская война?

— Гражданская война — это пережиток, — ответила Фрося так, словно речь шла о чем‑то давно очевидном. Вообще люди очень любят, не задумываясь, произносить слова "это известный факт" или "как может быть иначе?", хотя иначе как раз и может быть.

— Гражданская война — это буржуазные революции, — повторила она, — наша революция будет самой бескровной в мире. Не то, что в Германии.

— Я не был в Германии и не могу сказать.

— Наверное, вы помните Парижскую Коммуну?

Господи, в каком же году она была? Ах да, в семьдесят первом. Обалдеть, на моей памяти должна быть Парижская Коммуна, подумал Виктор. А казалось, совсем не так давно этот восемнадцатый, сколько книг и фильмов…

— Я не был тогда в Париже. Много слышал, разное.

— Вас в детстве напугали эти рассказы. Поэтому вы не хотите знать про берлинских коммунаров.