— Отомстить — это соблазнительно. Но я никогда не вынашивал планов мести.

— И презираете доносчиков? Это отрадно. России такие люди понадобятся. У меня и в мыслях не было предложить вам стать нашим осведомителем или подписать лжесвидетельство. Это дело лакеев. А вы, Виктор Сергеевич, не лакей. Поэтому наш разговор имеет столь доверительный характер.

Разговор стал казаться Виктору бесконечным. У полковника с капитаном какая‑то разыгранная партия, но они ходят вокруг да около. Ждут, чтобы сам предложил? Что я должен предложить? Что, что должен знать разорившийся изобретатель?

— Чем же я могу быть полезен Отечеству?

— Многим, — ответил Добруйский, — очень многим. Но давайте сперва насладимся искусством несравненной мадемуазель Суон. В конце концов, мы для этого здесь и собрались, не так ли?

Это был слоуфокс. Самый настоящий слоуфокс, который будет в моде лет через десять. На миг Виктору почудилось, что он его слышал раньше, но где? В кино? В третьей реальности, там много чего звучало? Он был объявлен, как романс; но ритм, неторопливый, ритм шагового танца, как бы гладкий и скользящий, был преждевременен для восемнадцатого года, с его судорожной рысцой на сто шестьдесят ударов в минуту. Что это было? Находка композитора, которую еще невозможно здесь оценить? Или…

"Неужели это контакт? Возможность выйти на попаданца? В конце концов, Богданов мог быть посредником, кто‑то кинул ему идею, надиктовал… Он же не проявился, как ученый, как инженер… Первый знак… О чем я? Ну да, первый знак попаданца здесь, в Бежице."

В электрической люстре был плавно убавлен свет, и невидимый прожектор очертил круг на пунцовом бархате занавеса; внезапно, в этом круге света, отделившего часть сцены от неторопливо затихающего зала, появилась женщина с золотыми волосами, над вершиной которых, перехваченной серебряным обручем, белели и колыхались в такт шагам страусовые перья. Ее стан охватывали расшитые тонкой гладью шелка абрикосового, песочного и сиреневого цвета, оставляя обнаженными руки и плечи и спадая вплоть до щиколоток, открывая белые чулки и узкие золотистые туфли с бантиками на носах. Легкая шелковая шаль цвета спелой владимирской вишни, с длинной бахромой, крепилась тонкой тесьмой к запястьям и локтям, так, что создавала впечатление крыльев. Лицо ее… Лицо было закрыто усыпанной серебристыми блестками полумаской, от которой на нижнюю часть лица опускалась тонкая темная вуаль, так что характерных черт уловить было невозможно.

— Злые языки говорят, — шепнул капитан, наклонясь к Виктору, — что она скрывает на лице ужасный шрам. Это не так. Она просто не хочет, чтобы ее все узнавали на улице.

Оркестр завершил долгое, в пару куплетов, вступление, и по притихшему залу словно проскочила электрическая искра; голос певицы, высокий, вибрирующий, словно пронзил публику, дробясь в хрустале посуды и подвесок люстры. Если бы выложить этот голос на ютубе, современному зрителю он бы показался чуть неестественным, с оттенком кукольности, как и нарочито грассирующее "Р", но здесь, в этом мире, где город только врастал в человека, он производил какое — то магическое впечатление, и в душе Виктора, человека, которого было трудно в век аудио и видео удивить примадоннами, что‑то тоже слегка вздрогнуло. Женщина раскачивалась в такт песни; руки ее делали какие‑то круговые движения, похожие на гипнотические пассы, и крылья шали следовали за ними, усиливая действие.

"Гипнотехника. Ну да, гипнотехника, усиленная массовой реакцией. Секрет успеха. Может быть, поэтому на нашей эстраде до шестидесятых от певиц требовали скромно держаться на сцене?"

Актриса пела по — французски, и Виктор смог разобрать лишь несколько знакомых слов; среди публики тоже далеко не все были полиглоты, но люди, словно завороженные, не могли оторвать глаз от овального пятна света на занавесе, шум совершенно умолк, и даже, казалось, сигарный дым стал реже. Едва последние звуки голоса, отразившись от стен ложи, замолкли, как зал взорвался аплодисментами и криками "Браво! Браво!"; часть господ аплодировала стоя, к эстраде между столиками, едва не сшибая официантов, пробивались какие‑то мужчины с букетами цветов. Женщина изящно раскланялась, послав публике несколько воздушных поцелуев, и исчезла с цветами за занавесом, но тут же появилась вновь, вызвав еще большую бурю восторга публики. Теперь на ней было изящное сине — белое платье с длинными рукавами и двумя линиями талии: завышенной и заниженной на бедрах, и эта мгновенная смена одеяния для эпохи пуговиц и крючков казалась настоящим волшебством. Из темноты к ней подошел партнер, высокий худощавый танцовщик со слегка вытянутым холодным лицом, бледным от слоя пудры, с подведенными линиями бровей и страдальческими тенями вокруг глаз, в иссиня — черном фраке с белой жилеткой и лакированными туфлями, чем‑то напоминающий манекен, и пара слилась в движениях аргентинского танго. Нарочитая, искусственная холодность партнера, граничащая с клоунской маской, казалось, лишь оттеняла живое, страстное тело мадемуазель Суон. Оркестр начал вступления, и вышедший из‑за кулис баритон на втором плане затянул "Танго смерти" Долуар на слова Изы Кремер, ту самую песенку "Под знойным небом Аргентины", под которую танцевал великий комбинатор в "Двенадцати стульях".

"Потрясающий раритет. Еще лет десять пожить здесь, и я узнаю секрет фокстрота "У моей девочки есть одна маленькая штучка". И пойму, что ничего особенного без него не потерял. И что в Рио‑де — Жанейро не все ходят в белых штанах, а масса людей живет в фавелах по понятиям, и там европейцы превращаются в тех людей, которых в Северной Америке называют "латинос". И, возможно, там мечтают поехать в Одессу, где все ходят в белых штанах."

Сам танец вряд ли мог удивить бы человека современного, избалованного телевизионными шоу и изысканными постановками; однако не особо выдающаяся техника с лихвой компенсировалась великолепным артистизмом. Суон играла сцену; ее героиня на глазах публики из вульгарной, дразнящей танцовщицы превращалась в светскую даму и погибала, сраженная рукой ревнивца. Финал номера вновь утонул в буре аплодисментов; раскланявшись и приняв букеты, Суон на мгновение исчезла за кулисами и снова тут же вновь появилась в новом платье, на этот раз оно было серым и кружевным с яркой малиновой шелковой деталью спереди — Виктор не знал, как это называется, но выглядело красиво. Так повторилось несколько раз — казалось, актриса не знала усталости. Виктор узнал еще одну из мелодий, это было "El choclo", первое попавшее в Россию танго, которое в брежневские времена нередко распевали под гитару как песенку "На Дерибасовской открылася пивная". Слоуфоксов больше не прозвучало.

— Чудесно, господа, — промолвил Добруйский, когда актриса закончила программу, — уход старого мира, это незабываемое зрелище. Не правда ли, Виктор Сергеевич?

— Наверное, я все еще под впечатлением номера, — ответил Виктор, — или коньяка, или того и другого, потому что, к сожалению, не уловил смысла.

— Ну, смысл прост. Я говорю о грядущей Великой Отечественной войне. Вы же понимаете, что она будет?

"Оба — на. Что, уже? Меня военная контрразведка расколола? Но в ресторане — это, конечно, оригинально. Наверное, первый попаданец понравился. Нет — нет, иллюзий строить не будем."