Далекие от столиц, правительств и политики люди даже в самых глухих деревнях чувствовали ее приближение, как чувствуют приближение грозы, которая, судя по надвигающимся тучам, не пройдет стороной.

И роковой выстрел грянул. В июне 1914 года газеты всего мира сообщили об убийстве в Сараеве наследника австро-венгерского престола эрцгерцога Франца Фердинанда.

Никогда еше убийство одного человека, даже сиятельной особы, не приковывало к себе всеобщего внимания. Казалось бы, ну что за дело мужикам далекой зауральской деревни до наследника иноземного престола. Однако, выходит, было дело, если зачастили в дом Семена Мальцева — поспрошать Терентия, где тот город, название которого каждый излагал по-своему, и далеко ли от России та Австра, потерявшая наследника престола, велика ли она. Узнав, что велика, качали головами:

— Не потерпит, значит, обиды.

Через месяц Австро-Венгрия объявила Сербии войну. А через день во всех уголках России уже говорили о всеобщей мобилизации. Еще через день узнали: 19 июля 1914 года Германия, союзница Австро-Венгрии, объявила войну России.

Весть эта пришла в Мальцево в разгар сенокоса — встали утром, а по деревне уже весть недобрая: война...

Начиналась первая мировая война, в которую втянутся 38 государств, на которую призовут 70 миллионов человек. Около 16 миллионов работников мобилизует Россия.

Горестно заголосили, запричитали по избам бабы, провожая на войну своих кормильцев. По всему видно, тяжкая будет война, если всех молодых мужиков кличут и коней у хозяев берут.

Анна Мальцева тоже сокрушалась и горевала на людях, сочувствуя солдаткам. Понимала: когда слезы вокруг, когда беда у всех и горе, то даже малая своя радость грешна. Однако какой же в том грех, что на войну она никого из своих не провожает, что муж уже вышел из призывного возраста, а Терентий еще не дорос, осенью девятнадцать ему будет, значит, год еще у него в запасе, а за год, может, и война-то кончится.

Так бы и жила она с радостью в душе, если бы не сказал ей Семен однажды:

— За год-то, по всему видать, не загаснет такой пожар, так что готовься, мать, будем и мы скоро снаряжать сына в дорогу.

Сказал, а сам подумал: «А может, оженить его? Оженится, дите народится, а от жены с малым дитем могут и не призвать...»

Знал отец, что на гуляньях Терентий вокруг Татьяны вьется. Она тоже вроде бы поглядывает на него. Что ж, пригожая девка, и семья хорошая, работящая, да и сама она без дела не сидит — старательная будет помощница и хозяйка добрая.

Переговорил с ней Терентий. «Согласна. Сватов присылай»,— ответила Татьяна. Пришли в избу сваты— отец, мать тоже согласны. Но слез с печи старший Татьянин братушка: «За кого? А поголее не нашли в деревне женишка?» — и выпроводил сватов. И в ту же неделю выдали Татьяну за другого, побогаче был.

Обида взяла Терентия: вся деревня знала, что забраковали его, парня небогатого, теперь зубоскалить будут, куда ни пойди. Просидел сиднем несколько вечеров. Потом про тетку Лукерью вспомнил — она гостила недавно у них и говорила: «Соберешься жениться, ко мне в Потанино приезжай — за такого чубатого да синеглазого самую распрекрасную девку высватаю». А парень и вправду видный был: отец пышным чубом его наделил — цвета воронова крыла, от покойницы матушки глаза унаследовал, что синь-небо в погожий день.

Вспомнил теткины слова Терентий, запряг в сани кобылу — и в деревню Потанино, что в десяти верстах. Заявился к тетке Лукерье: вот, мол, я приехал на девку посмотреть. Тетка Лукерья не забыла свои слова, но как увидела его в дверях, так и всплеснула руками:

— Да что ж ты так припозднился, всех наших невест уже посватали.

И рассказывать принялась ему: дюже хороша Парасковьюшка Оболдина, что на примете у нее была.

Совсем молода, не ждал никто, что замуж ее выдавать матушка с батюшкой надумают. А вчера сваты на двор — и сговорили девку, так что обзадачена она теперь. Как раз сегодня жених катать невесту приедет на тройке.

— Однако, что я сижу?—вдруг спохватилась она. — Обзадачена, да не выдана и не катана еще. Пошли-ка со мной...

Покорился ей Терентий, хоть и неловко было счастье пытать там, где все уже обговорено другим. Двора два миновали (если бы дальше шли, одумался бы Терентий, заупрямился и поворотил бы обратно, а тут вовсе рядом, не успел и сообразить), вот и дом ее. Тетка Лукерья в избу, а ему велела в сенцах притаиться, будто и нет его.

— Я пока с отцом, матерью говорить буду, Парасковьюшку на улицу выпровожу, так что ты уж не робей, обмолвись с ней...

Казалось потом Терентию, что он вовсе не оробел, когда в полутемные сенцы вышла и глянула на него девица. Глянула и тихо засмеялась: будто давно его ждала, а вот теперь рада ему. Терентий тоже будто не первый раз увидал ее, а знаком уже давно и давно люба она ему, сказал такие слова, на какие и откликнулась Парасковьюшка. Потом, припоминая, перепутал и высказанные и невысказанные слова. Что думал, а что говорил — все в одну радость смешалось: Парасковьюшка — а хороша-то она! — согласилась замуж за него идти!

Тут и в избу их зазвали. В избе, обговорив все бились над вопросом: как с прежним женихом быть — с минуты на минуту катать невесту ведь прискачет. А Парасковьюшка-то:

— Ну и пусть скачет! Я больной прикинусь и из дому не выйду.

Молода, семнадцать годков всего, а смекалиста...

Покатил Терентии домой, а когда Потанино позади осталось, тройку повстречал — за Парасковьюшкой ехали. Приехали, вошел жених в избу, а невеста на полатях лежит, постанывает. Вот беда-то какая, в одночасье слегла девка.

На другой день она озорно и весело каталась с Терентием. Сначала Потанино несколько раз объехали, потом в Мальцево примчались.

То был обычай, вносивший в тихую деревенскую жизнь веселое разнообразие,— на катанье невесты выходили не только парни и девки, но и молодожены, еще не уставшие от обременительных забот семейной жизни. Тут же вертелись мальчишки и девчонки, уже начинавшие присматриваться друг к дружке и искавшие повод встретиться. Вся эта гурьба гонялась за санями, наскакивала на них из заулков, норовя в сани на полном ходу вскочить или снегом в молодых сыпануть. Однако достижению видимой этой цели, объединявшей всех, всякий раз что-то да мешало, гурьба то и дело распадалась — девки в снегу оказывались, а мальчишки, парни, молодые мужики норовили, будто невзначай, в снег их втиснуть. Визг, хохот, кутерьма. Хорошо, весело! Ни заботами, ни думами никто не отягчен. Все в предчувствии скорого счастья, которое начнется вот так же, с катанья по деревне, и которое будет длиться бесконечно долго.

Схожее чувство испытывал и Терентий, рядом с ним в санях хохочущая невеста, которая то и дело приникала к нему, старательно прячась от снежков.

Через несколько дней, на той же неделе, Мальцевы справили и свадьбу: что ж откладывать, если решено все.

Начинал отсчитывать первые дни новый, 1915 год. Газеты, журналы, календари пестрели фотографиями бивуачной жизни храбрых русских солдат, рукопашных схваток с германцами и австрийцами. Художники изображали подвиг донского казака Крючкова, стихотворцы посвящали ему свои вирши.

Все это — и стихи и фотографии, как и тон сообщений и рассказов — читалось, смотрелось и воспринималось как продолжение еще незабытых недавних торжеств, когда Россия праздновала столетие победы над французами в Отечественной войне 1812 года.

Официальная печать торжествовала: враги бегут! Сияли улыбками лица царской семьи. Юный наследник престола, цесаревич Алексей, позирует перед фотокамерой. Он ребенок еще, но уже при полной военной амуниции с винтовкой и скаткой.

В сведениях о воинской повинности говорилось, что поступление на службу по призывам решается жребием, который вынимается единожды на всю жизнь. Уездные воинские присутствия еще продолжали вызывать новобранцев «для вынимания жребия и освидетельствования». Однако всеобщая воинская повинность отменила «вынимание жребия», сохранив лишь некоторые льготы.