Чаще мучила, разоряла засуха. С горечью вспоминали мальцевские мужики давние-предавние времена, когда с десятины, как о том деды рассказывали, и по сто пятьдесят пудов намолачивали. Да и на их памяти было, что по сто пудов десятина родила. А теперь благодари бога, если шестьдесят намолотишь.

Одни на гнев божий ссылались, другие объясняли тем, что, когда прадеды сюда пришли, земля была новая, сильная, потому и давала за сто пудов. Теперь же износилась, устала, выпахалась, вот и родит все хуже и хуже.

Терентий не вступал в эти разговоры — не полагалось безусому парнишке встревать в мужицкие дела,— слушал и думал:

«Вот когда настанет конец свету... перестанет родить земля — и изведутся, перемрут люди...»

Высказал эту жуткую мысль свою отцу:

— Что же дальше-то будет? Значит, придет время, когда земля совсем перестанет родить? Как тогда люди будут жить?

— Не знаю, сынок,— с тяжким вздохом выговорил отец. — Одним утешаюсь: даст бог, не доживу я до этого страшного времени.

Скоро он вспомнит этот разговор и скажет Терентию:

— Вот и дожил...

Страшная беда надвигалась пыльной мглой. От жары поблекли, пожелтели, съежились хлеба, только что заколосившиеся, усыхали травы на лугах — аж шелестели под ногами. С надеждой смотрели на небо мужики — дождика, дождика бы. Не ожить уже хлебам, но хоть животина мучиться не будет, хоть какая травка отрастет. А пыльная мгла только сгущалась, ни в июне дождя не было, ни в июле — земля глубокими трещинами пошла, нога проваливалась в эти страшные щели.

Все, нечем будет ни самим кормиться, ни животину кормить.

И потянулись в город на базар — у кого лошаденка за подводой шла понуро, у кого коровенка — одни мослы, кожей обтянутые, торчали. Однако много ли выручишь за такую худобу да в такой год, когда скот продавать все кинулись? За полцены бы сбыть, и то считай, что повезло. Но такая продажа не спасала, все же надо было отправляться в поисках работы, а может быть, и в поисках куска хлеба. Тысячи неимущих крестьян покидали родные места, растекались по России.

Свел на базар лошадь и Семен Мальцев — только-только начал обзаводиться, крепнуть... Да еще надо думать, как оставшуюся продержать, чтобы весной в упряжи не шаталась. Как самим продержаться?.. Ни картошки не хватит, ни хлеба. Высеяли по двадцать пудов на десятину, а намолотили с трех десятин по сорок, да и те пока еще не веяли, с половой.

— Все от бога, сынок, и за то надо благодарить его, что не совсем без хлебушка оставил, крепился отец.

Благодари не благодари, а сто двадцать пудов всего. Половину, как ни хитри, ну, чуть меньше, на семена надо отсыпать, если жить еще собираешься. И, чтобы до весны дотянуть, на еду надо бы иметь сто пудиков. А где их взять? Как ни прижимай хлебушко, хоть впроголодь живи, все равно не дотянуть до весны, до травы-лебеды.

Пошел Семен по дворам, по хозяевам, у кого больше запашной земли (так они и не согласились на передел). Пошел узнать: не продадут ли хлебушка. Вернулся мрачный. Остановился в дверях — дубленая шубенка на нем вся в заплатах, живого места на ней не осталось.

— Дороговато просят, вдвое дороже прошлогоднего.

Тут и спросил сын отца:

— А они какой веры?

Догадался отец, к чему клонит Терентий, ответил:

— И за то спасибо, что продать согласны. Иначе по весне под окнами ходить с сумой будем. Просить «Христа ради». — Его больше цены страшило разорение, уже коснувшееся многих маломощных хозяев. Да и знал-понимал, как в пословице говорится, что наг поле перейдет, а вот голоден — ни с места.

Все, к кому ходил Семен, были людьми набожными, примером служили. Однако, выходит, только в молитвах они праведные, а живут-то вон как — лишние наделы держат, другим не отдают. Не грех ли это, не против совести ли это? Теперь цену вон какую заломили. Хорошо ли на беде наживаться? Однако наживаются — и ничего им не делается.

Не первый раз размышлял так Терентий. И с каждым разом ему все меньше и меньше хотелось читать на клиросе. Он читает, а они молятся усердно. Лгут, казалось ему теперь, а не молятся. А сам он разве с прежней верой псалмы читает? Да и что они ему теперь, когда отец перестал за книги браниться, и он теперь и в школе берет, и в городе покупает, и газету «Сельский вестник» отец разрешил выписать, чем оба они сильно удивили односельчан, не знавших подобной нужды. Да и во всей волости, почтарь сказывал, не было еще такого, чтобы мужик газету выписывал.

Его манил реальный мир, мир знаний, а не веры. И на этот мир он смотрел во все глаза. Смотрел с любопытством, восхищением и тревогой: «Неужели и правда, когда нибудь земля вовсе перестанет родить?..» Эта тревога будет жить в нем отныне всегда, пока сам же не ответит на вопрос, мучивший не одно поколение землепашцев и ученых.

Шел голодный 1911 год, опять унесший в деревнях многих детишек, подобрал стариков, подточил силы молодых. В семье Мальцевых никого не тронул, однако отец заметно осунулся за зиму, ссутулился и телом опал. Поугловатей сделался и Терентий.

Все чаше он читал грустные, как горе, четверостишия Ивана Никитина:

В тот год вся прогрессивная Россия отмечала пятидесятилетие со дня смерти народного поэта, и «Всеобщий русский календарь», который читал и перечитывал Терентий, посвятил Ивану Никитину, певцу обездоленной судьбы простого человека, несколько страниц. Здесь же была и другая статья, посвященная памяти литературного критика Н. А. Добролюбова, тоже умершего пять десятилетий назад. Терентий прочитал ее, но понял лишь одно — жил на свете хороший, честный и умный человек, который хотел, чтобы людям жилось лучше. Однако и это понять в раннем детстве тоже немало. Добро, посеянное в детской душе, не дает прорасти злу.

Терентий уже знал и таил это в себе как грешное открытие: хлеб растет вовсе не от бога, а от воздуха, от света, от теплоты и влаги. И тем лучше растет, чем догадливее пахарь на время посева. А это уже дело ума человеческого: у ленивого и глупого хуже, у трудолюбивого и смышленого чудеса творятся.

Эти мысли он вычитал в книге, которая называлась «Куль хлеба и его похождения»[1].

Кончалась относительно спокойная полоса российской истории. Уже начали погромыхивать первые раскаты грома, которые, нарастая, потрясут человечество. Начинался новый революционный подъем.

Он зрел по всей России, в крупных ее промышленных центрах, в губернских и уездных городах.

В октябре голодного одиннадцатого года заволновались рабочие Шадринска. Забастовка охватила более двух тысяч человек, участвовавших в прокладке железной дороги Шадринск — Синарская. Именно сюда, на дорогу, выгнал голод многих неимущих и разорившихся мужиков со всех деревень Зауралья. Сюда, на дорогу, которая прокладывалась хоть и в стороне от деревни Мальцево, но и не в дальних далях, а верстах в двенадцати, ездили и те, кто не решился оставить свое хозяйство надолго, однако не мог отказать себе подработать хоть какую деньгу. Возвращались они домой, навидавшись всего и всякого наслушавшись.

Исподволь рушилась ограниченность того мира, пределы которого еще недавно редко кто перешагивал за всю свою жизнь и который представлялся вечным и незыблемым.

Искры классовой борьбы разгорались и в других странах Европы: в Германии, во Франции, в Великобритании. Все громче гремел над миром призыв: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Разъединить их, задержать революционный протест и сбить накал классовой борьбы, а заодно и мир переделить империалисты намеревались в пожаре мировой войны. К ней уже готовились, она зрела с каждым новым политическим противоречием, конфликтом, соглашением, союзом. Уже думали, искали повод к первому выстрелу.